Статья написана очень талантливо, остроумно, свежо, но где же здесь тот гениальный Крылов, у которого должны мы учиться, которому должны мы подражать? Где Крылов, как писатель, как мастер, как создатель литературных шедевров? Как же вы надеетесь поднять словесную культуру наших школьников, повысить их литературные вкусы, если вы будете мерзавить писателей, которыми они должны восхищаться?
И это не случайность, а система.
Недавно пришлось мне присутствовать в одной из московских школ на уроке, посвященном Валерию Брюсову. Я знал Валерия Брюсова лично, и мне, признаться, было очень приятно, что вот нынешние школьники изучают его. «Как обрадовался бы он сам, — думал я, — как гордился бы, если бы узнал, что его стихи стали достоянием школы». Но радость моя скоро потухла, потому что учитель говорил о Валерии Брюсове не как одном из замечательных русских поэтов, а так, как говорят о конокраде. Это даже не был суд над Валерием Брюсовым, это был расстрел без суда. Собственно, Брюсов нисколько не интересовал педагога, его интересовал символизм, — и Брюсов был нужен ему с единственной целью: чтобы продемонстрировать перед учащимися, какая это постыдная дрянь. Сплошная социологизация и ни одного грамма любви!
Не прошло получаса, как цель преподавателя была блестяще достигнута: он угробил не только символизм, но заодно и Валерия Брюсова. Ученики глядели на него с удивлением: зачем же изучать этого самого Брюсова, если он был такое ничтожество!
Учителя винить невозможно: такова программа Наркомпроса. Ее гораздо больше занимают всевозможные «измы», нежели подлинное творчество того или иного писателя. О том, что поэзия может доставлять радость, программа до сих пор не додумалась. Она вообще не желает внушать детям любовь к литературе: пусть зубрят без всяких эмоций.
И зубрят. Даже Пушкина зубрят. С результатами этой зубрежки может познакомиться всякий, кто захочет присутствовать на проверочных испытаниях по литературе — ну, хотя бы в седьмом классе при переходе в восьмой. Войдите, сядьте на скамью и послушайте.
— Что хотел сказать Чехов своим «Человеком в футляре?»
— Тра та тата тата та!
— Чем отличаются басни Крылова от басен Демьяна Бедного?
— Тра та тата тата та!
Ответы проворные, бравые, звонкие, но совершенно бездушные. Школяры доведены до такой дрессировки, что, даже не дослушав вопроса, лихо барабанят ответ.
Учитель чувствует себя триумфатором и с самодовольною скромностью ожидает похвал. Но я ухожу огорченный. Литература не таблица умножения: ее нужно не зубрить, а любить. Сделать из нее окрошку разрозненных фактов, имен и заглавий — не значит ли это навсегда отвратить от нее детское сердце?
Как же вы требуете от Нины Чичильевой, чтоб она возлюбила классиков — Тютчева, Некрасова, Лермонтова — и возненавидела доставшуюся ей по наследству пошлятину, если школа преподносит ей всех этих классиков в виде какого-то безвкусного месива формул, имен и фактов, которые следует вызубрить, ибо они совершенно чужды внутренней жизни детей.
Школьники догоняют меня с веселыми лицами: большинство из них получило «отлично». Мы проходим мимо Инженерного замка, и разговор у нас, естественно, заходит о Павле I.
— Вы, конечно, знаете, отчего он умер?
Мнутся, потупляют глаза. Но одна очень серьезная девочка (лет пятнадцати, а может быть, и старше) произносит полновесно и четко:
— Застрелили. Революционеры.
— Застрелили? Павла Первого? Революционеры? Какие же?
— Социал-демократы, конечно.
Я пристыдил эту девочку, записал ее имя, фамилию. Но вскоре обнаружилось, что тут почти все таковы. Никакого представления об эпохах, датах, о последовательности исторических и литературных явлений. Вызубрен целый реестр заглавий, имен и цитат, а какая между ними связь — неизвестно. Из беседы понемногу выясняется, что:
— Лев Толстой участвовал в наполеоновских войнах.
— Чехов был сверстником Жуковского.
— Пушкин жил при Александре III. У него был приятель Слепцов… или нет, не Слепцов… Слепнев… который издавал «Современник».
Но, может быть, эта школа отстала? Я решил пойти в другую, по соседству. В лучшую школу района. Тамошние семиклассники уже разошлись. С трудом я разыскал пятерых в библиотеке. И немедленно задал им невинный вопрос:
— Кто такой был Иван Гончаров?
Последовал дружный ответ:
— Мы учили его в прошлом году!
Впрочем, они тут же вспомнили, что Гончаров был автором «Обломова».
— А что вы еще знаете о нем?
— Он был папаша Гончаровой, жены Пушкина.
Таковы их представления о последовательности литературных периодов. Писатель пятидесятых-шестидесятых годов выдает свою дочку замуж за человека, заведомо скончавшегося в тридцатых годах!
Я решил посетить третью школу, тут же за углом, через дорогу. Там я задал семиклассникам вопрос:
— Мог ли Николай Алексеевич Некрасов, гуляя по Невскому, встретить Николая Васильевича Гоголя?
— Нет, не мог!
(И смеются: нас не проведешь!)
— А почему?
— Они жили в разные столетия.
— Позвольте! — И я стал рассказывать им о «натуральной школе», о Белинском, о «гоголевском периоде», о встрече Некрасова с Гоголем, но увидел, что они слушают меня только из вежливости.
— Мы будем изучать это после, в девятом, в десятом, а сейчас это в нашу программу не входит.
Тут я впервые заметил ту роковую особенность школьников, которая впоследствии столько раз удручала меня: отсутствие живого интереса к фактам литературной истории, изучаемым в классе.
В Кисловодске в четвертой школе нынче осенью один семиклассник наиболее отчетливо выразил свое отношение к этому делу. Я спросил его, в какую эпоху жил Пушкин. Он ответил:
— А шут его знает!
К сожалению, это точная формула того равнодушия к изучаемым литературным явлениям, которым до настоящего времени отличаются даже самые лучшие, наиболее одаренные школьники.
Я побывал сейчас в нескольких школах Бауманского, Фрунзенского, Октябрьского, Кировского районов Москвы — и всюду одно и то же. Дети, которые обладат такими монументальными знаниями в области физики, биологии, географии, ботанике, которые пылко увлекаются шахматами, спортом, театром, кино, к литературе, преподаваемой в школе, не чувствуют никакого влечения. Зубрят ее «отсюда-досюда» по тем образчикам, которые даны в хрестоматиях.
— И зачем учить такую древность? — публично спросил меня один десятиклассник об «Отцах и детях» Тургенева.
Другие произведения Тургенева он даже не пытался читать.
— Ведь в школьной программе их нет!
А Чернышевский? Оказывается, что кроме «Что делать?», ни один школьник десятого класса по своей воле не прочитал ни одной строчки Чернышевского.
Да и откуда может взяться у них интерес к творчеству того или иного писателя, если эти писатели подаются им на уроках «словесности» в таком невкусном, неаппетитном, непривлекательном виде?
На днях в том же Кисловодске я вошел в шестой класс образцовой, показательной школы и подумал, что у детей болят зубы: такая была тоска на всех лицах. Оказалось, эта тоска происходит от изучения Пушкина. Согласно установленной программе, двенадцатилетние дети знакомятся с Пушкиным по самым незрелым, самым архаическим, самым трудным его стихам. И вот несколько уроков подряд уходят на унылую зубрежку непонятных речений, словно Пушкин был китайский поэт:
— Лидочка, что такое «томленье»?
— «Томленье» это то-то и то-то.
— Хорошо, садись.
— Зина, что такое упованье?
— «Упованье» это то-то и то-то.
— Юзя, что такое «пленительный»? А что такое «глас»? А что такое «витийство»?
Все эти вокабулы выписаны отдельно — в тетрадку, и их нужно знать наизусть. Что же удивительного, что веселое имя — Пушкин- вызывает у детей зубную боль? Если бы кто-нибудь преподавал мне таким образом Пушкина, я возненавидел бы Пушкина на всю свою жизнь. Учителю и в голову не приходит, что он раньше всего должен влюбить своих школьников в Пушкина, научить их восхищаться его творчеством, гениальной простотой его речи, а не томить отвратительной скукой зубрежки.
После этого я уже не удивляюсь, что Нина Чичильева (а вместе с ней и все ее подруги) обходится в своем быту совсем без Пушкина, что пушкинская лирика так и не нашла себе места в интимной тетради ее любимых стихов, что под заглавием «Сочинения Пушкина» в этой тетради красуется все та же пошлятина:
Пойду в аптеку, куплю яду,
Аптека яду не дает,
Тогда молоденька девчонка
Через мальчишку пропадет.
В некоторых (особенно в московских показательных) школах учителя щеголяют формальным анализом каждого произведения поэзии: «Перечисли эпитеты», «Укажи приемы контраста», — и проч. Этот анализ хорош лишь тогда, когда он сопряжен с эмоциональным отношением к поэзии. А сам по себе он окончательно убивает в ребенке всякий живой интерес к произведениям словесности.
