Штюрмер. – О ней я ничего не слыхал, я этой записки не составлял.
Родичев. – Вопрос о подготовлении выборов в 5-ю Государственную Думу при вас не возбуждался?
Штюрмер. – Никакого производства не было.
Родичев. – Вы свидетельствуете о том, что вопрос этот при вас не возбуждался?
Штюрмер. – Разговоров было очень много.
Родичев. – Как же не возбуждался, если разговоры были? Какие разговоры были?
Штюрмер. – Собирались группы и разговаривали. Вообще в городе я слышал очень много разговоров.
Родичев. – У вас в Совете Министров обсуждалось, с министрами и с государем обсуждений не было?
Штюрмер. – Наверно нет.
Родичев. – Затем, относительно ваших действий, весьма крупных действий. Это – вами объявленное повеление о призыве мусульманского населения к работам.[*] Что вы можете сказать?
Штюрмер. – Я не могу подробно рассказать, но это имеется в Совете Министров, там есть все делопроизводство.
Родичев. – Что вы думаете о законности этого распоряжения? Когда вы его сделали, объявили, вы представляли себе, что вы не имеете права этого делать?
Штюрмер. – Вы спрашиваете про то, что произошло потом в Ташкенте?
Родичев. – Да, да. Распоряжение, которое вы объявили, представляли вы себе, что вы не имели права этого сделать?
Штюрмер. – Вы увидите, что там есть. Я помню, что часто у нас бывало так, – я скажу, слава богу, нечасто, например, по поводу случая с Алексеевым, по поводу диктатуры, но бывали случаи, когда горит – нужно спасать, а подробностей я не помню.
Родичев. – Вы к этому относились так же, как к вопросу о вашем праве на диктатуру?
Штюрмер. – К последнему, как к неизбежному злу.
Родичев. – Значит, вы к переступлению границ законности относились, как к неизбежному злу, и делали это с полным сознанием?
Штюрмер. – В виду того, что горит.
Родичев. – Я удовлетворен. Пожалуйста, ответьте на вопрос, касающийся деятельности министра иностранных дел. Вы сказали, что, когда вас назначили, государь сказал, что он недоволен Сазоновым. За что?
Штюрмер. – Государь мне этого не сказал.
Родичев. – Как же вы не спросили? Вы должны были узнать, чтобы избежать этого неудовольствия или чтобы предупредить его, что он ошибается. Как же вы сопоставляли это с вашими обязанностями, как министра иностранных дел?
Штюрмер. – Позвольте, надо знать отношения, как устанавливаются такого рода разговоры, как они происходили. Мне было сказано, что было решено не пользоваться сотрудничеством Сазонова. Как же я мог к этому относиться?
Родичев. – Вы сказали, что вы узнали, что царь недоволен Сазоновым, и вы не предложили вопроса, за что он недоволен?
Штюрмер. – Извините, этого нельзя было сделать.
Родичев. – Вы говорили, что вступили в сношение с послом Бьюкененом, и он выразил благодарность за ликвидацию истории с Булацелем.
Штюрмер. – Это был Грей.
Родичев. – Принимая эту благодарность, вы знали, что Булацель находится на содержании Министерства Внутренних Дел?
Штюрмер. – Нет.
Родичев. – Будучи министром внутренних дел вы не знали, что Булацель получает субсидию от Министерства Внутренних Дел?
Штюрмер. – Субсидию?
Родичев. – Да. Что то оскорбление, которое было нанесено сэру Джорджу Бьюкенен, оно было напечатано на правительственные деньги. Вы знали, что эти деньги были ему выданы?
Штюрмер. – Если бы я это знал, я бы иначе относился. Во всяком случае, независимо от этого, я взял быка за рога и заставил его извиниться.
Родичев. – Достаточно. Теперь скажите, когда вы вступили в должность министра иностранных дел, то через некоторое время товарищ министра Арцимович оказался неожиданно для себя изъятым из министерства. Зачем вы это сделали?
Штюрмер. – Видите ли, я не знаю, можно ли такие вещи говорить.
Родичев. – Можно, потому что вы этим рассеете весьма дурные предположения.
Штюрмер. – Я не для этого, а только дело в том, что существовала такого рода вещь. Арцимович служил в Берлине и так как существовало опасение, что он может быть более расположен к Германии, чем желательно, а так как у него была мечта всегда быть сенатором и нашлась возможность это сделать, так его и сделали сенатором.
Родичев. – Значит, вы сохранили Мануйлова-Манасевича, а устранили Арцимовича. Скажите, пожалуйста, секретным фондом Министерства Иностранных Дел как вы распоряжались?
Штюрмер. – Никак.
Родичев. – Вы, в вашу бытность министром иностранных дел, не расходовали из секретного фонда?
Штюрмер. – Я не помню решительно ни одного факта.
Родичев. – Значит, вы не помните, был в вашем распоряжении секретный фонд или не был, прошу вас ответить на этот вопрос.
Штюрмер. – Что называется секретным фондом? Секретный фонд был, например, когда Сазонов ушел, оставил 6.000 руб. на мелкие расходы по дому Министерства Юстиции;[*] из этих денег часть была уплачена евреям, а я ни копейки не брал из этих сумм, они шли на уплату расходов. Двенадцать тысяч отпускали на это.
Родичев. – Это был единственный фонд, который в вашем сознании является секретным? Довольно об этом. Скажите, почему вы предложили Министерство Иностранных Дел Половцеву?
Штюрмер. – Потому что он умный человек, долго жил в Лондоне, был в Индии и жил там несколько лет. Я знал, что он будет полезен для будущего.
Родичев. – Что вы можете свидетельствовать о вашем участии в отношении к румынскому выступлению?
Штюрмер. – Мое участие? – Всей душой был за него, жалел, что долго тянется, вот и все. Между тем, когда оно состоялось, радовался.
Родичев. – Вы всей душой были за выступление? Вы не настаивали на скорейшем осуществлении?
Штюрмер. – Нет, не настаивал, а считал, что было желательно.
Родичев. – Вы не предпринимали каких-нибудь шагов? Не было ли каких-нибудь переговоров с Румынией в этом направлении?
Штюрмер. – Желал, чтобы это произошло, затем мало вмешивался, потому что генеральный штаб, Алексеев, непосредственно сносился. Я просил, чтобы Министерство Иностранных Дел не входило, не вплеталось бы в переговоры начальника штаба Алексеева с нашим посланником в Румынии, т.-е. не с посланником, а с нашим военным агентом, я не помню его фамилии. Военный агент ездил с непосредственным докладом в Ставку к Алексееву. Я ничего не знал, но все время говорил, чтобы не трогали этого дела, потому что, где военные вмешиваются, мы не судьи. Я бы хотел, чтобы у нас был лишний союзник, но ни в какой мере для этого ничего не сделал. Все военные переговоры шли все время между Ставкой и Румынией.
Родичев. – По вопросу о времени выступления и условиях вы принимали или не принимали какие-нибудь шаги? Вы только сочувствовали платонически в качестве министра иностранных дел и затем считали, что это не ваше дело?
Штюрмер. – Надо было содействовать этому делу, чем можно, а условия касались военного ведомства.
Родичев. – Как вы объясняли то обстоятельство, о котором свидетельствовал Милюков, что донесения иностранных послов в Министерство Иностранных Дел делались известными нашим врагам?
Штюрмер. – Я никогда этого не знал.
Родичев. – Вы этого не знали, а когда Милюков заявил об этом в Государственной Думе, вы спросили еще об этом?
Штюрмер. – Нет. Не было никаких донесений, чтобы выяснить.
Родичев. – Вы спросили у Милюкова, откуда у него эти данные?
Штюрмер. – Я Милюкова не видел. Я рассчитывал, что когда будет рассматриваться дело о клевете…
Родичев. – Как же вы не испугались этого обстоятельства? Как вы, министр иностранных дел, узнаете, что ваши профессиональные тайны проникли к врагам; вы привлекаете к ответственности за клевету, не спрашивая, насколько это верно?
Штюрмер. – Если бы это было верно, мои товарищи сказали бы мне об этом.
Родичев. – Как же они могли сказать об этом, если это делалось при помощи тайных агентов вашего министерства за границей?
Штюрмер. – Никогда ничего подобного не было.
Родичев. – Удостоверились ли вы в этом? Ваша обязанность была прежде всего проверить, а не опровергать. Вы это не признали своей обязанностью?
