Кстати скажу несколько слов о нашем милом “ушаковском” батюшке. Еще далеко не старый человек, всегда являвший собою образец и воплощение скромности, доброты и кротости, отец Иоан во время боя приносил огромную пользу. Дело в том, что служивший в молодости фельдшером в одном из стрелковых полков, он не утратил своих медицинских познаний и во время сражения делил труды с нашими доктором и фельдшером.
Наши корабли, принимая во внимание численность их экипажей, достаточно скудно комплектуются медицинским персоналом. Так, например, на “Ушакове”, имевшем 20 человек офицеров и свыше 400 человек команды (включая кондукторов), был лишь один врач, один фельдшер и три санитара. Наш операционный пункт был очень светлый, прекрасно оборудованный, но пригодный лишь для плавания в мирное временя ввиду полной его незащищенности.
А потому пришлось устроить места для операций и перевязок раненых в жилой палубе, около броневых барбетов башен. Укрываясь за этой броней со стороны, обращенной от неприятеля, врач и раненые имели хоть некоторую защиту. Таких перевязочных пунктов у нас было два, из коих на кормовом, около кают-компании, работал доктор с фельдшером, а в носовом кубрике находился отец Иоан с санитаром.
Наш фельдшер Лежневский был совсем юный, очень скромный человек и неутомимый работник. Пробыв весь вечер при раненых, он к ночи совсем выбился из сил, и я до сих пор не могу забыть ту позу, в которой я нашел его, когда под утро 15 мая спустился с мостика вниз. Лежневский, бледный, с измученным, почти детским лицом, лежал свернувшись клубочком и спал мертвым сном, весь умещаясь на двух сдвинутых табуретках. А вокруг него стояли окрашенные кровью лужи воды, валялись засохшие окровавленные бинты и вата, и тут же у стенки стояли сложенные носилки, со следами мозга на изголовье.
С содроганием и отвращением припоминаю теперь я эту отталкивающую обстановку, но тогда, кроме полного равнодушия и, пожалуй, некоторого любопытства, ничего не испытывал. Однако возвращаюсь к дальнейшему ходу событий этого последнего дня жизни “Ушакова” и многих "ушаковцев".
Продержавшись часа три на принятом курсе, Миклуха решил, что, так как не видно вокруг ни одного дымка неприятельских разведчиков, надо повернуть в полдень на NW, то есть направиться к Корейскому берегу и затем, по мере возможности, идти во Владивосток.
Между 10 и 11 часами слева издалека и очень слабо слышались звуки стрельбы, быстро смолкнувшей. Это и было последнее столкновение остатков нашей эскадры с окружившим их японским флотом, когда его результатом явилась сдача Небогатовым четырех наших броненосцев. Из них только “Орел” был сильно поврежден и имел убитых и раненых как среди офицеров, так и среди команды. Его командир капитан 1 ранга Юнг еще накануне был смертельно ранен тремя осколками, и, по общему убеждению офицеров, будь он здоров, корабль ни за что не попал бы в руки врага. До двух часов дня мы шли вполне благополучно, никош не встречая и нигде не видя дымов. Уже начала появляться надежда, что авось, с Божьей помощью, нам удастся до ночи пробыть незамеченными, а потом как-нибудь и проскочить к Владивостоку. Но, увы, эта надежда очень скоро рухнула.
В начале третьего часа сигнальщик с марса передал, что справа по носу снова вырос дымок, низко расстилавшийся над водой и, очевидно, принадлежавший быстроходному судну- разведчику или миноносцу.
Мы опять повернули в сторону, и с этого момента “Ушаков” стал метаться как в агонии, всюду натыкаясь на дым или отдаленный рангоут. Очевидно, мы попали как раз в то самое магическое кольцо, вырваться из которого нам так и не удалось.
Около трех часов дня над горизонтом, который, на наше несчастье, оказался совершенно чист, показалось несколько дымков, и скоро в бинокль стали видны рангоуты шести идущих в кильватер больших кораблей. Снова повернув от них, мы своим 9-10 узловым ходом, зарываясь носом в крупную зыбь, стали уходить приблизительно на SW. А сначала чуть было не пошли прямо на показавшуюся эскадру, так как сигнальщики на марсах, а за ними и некоторые офицеры уверяли, что это наш крейсерский отряд и что среди кораблей ясно различались "Аврора" и "Олег" с их желтыми трубами.
Но командир решил все же от этой эскадры уходить, сказав, что если это крейсера наши, то догнать “Ушаков” они всегда успеют, хотя сам убеждал нас, что это неприятель. И он оказался прав, повернув обратно.
Скоро мы заметили, что два корабля отделились от эскадры и направились к нам. Было приказано готовиться к бою. но так как в окончательном исходе последнего не могло быть никаких сомнений, то Миклуха, вызвав на мостик минного офицера Б. К. Жданова, велел ему изготовить к взрыву трубы кингстонов и циркуляционной помпы. Команде же поступило распоряжение выбросить с мостика все лишнее в бою дерево, парусину, койки и оставить одни лишь пробковые матрацы.
На собранном совете офицеров, опять-таки единогласно, решили драться, пока хватит сил, а потом уничтожить броненосец, и никому из нас не пришла в голову мысль о возможности избегнуть предстоящего боя ценою позора своего флага. Командир, офицеры и матросы прощались друг с другом, расставаясь навсегда, так как трудно было рассчитывать уцелеть после предстоявшего нам поединка с двумя противниками, в которых мы узнали первоклассные японские броненосные крейсера "Иване" и "Якумо". Они тем временем быстро нагоняли нас и около четырех часов находились по корме в расстоянии 80-90 кабельтовых. На головном был поднят двухфлажный сигнал, который за отдаленностью мы никак разобрать не могли. Не получив ответа на свой сигнал, крейсера повернули несколько вправо и легли потом параллельным с нами курсом, подходя к нашему траверзу, но не сближаясь с нами менее, чем на 70 кабельтовых.
Выйдя почти на траверз, головной крейсер “Ивате”, бывший под флагом контр-адмирала Симамуры, поднял снова сигнал, на этот раз уже состоящий из большого количества флагов с русским коммерческим на стеньге. Командир приказал поднять и у нас, до половины, ответ международного свода, и сигнальщики вместе с бывшими на мостике офицерами принялись быстро разбирать флаги. Еще до подъема этого сигнала сыграли “короткую тревогу” (сигнал для начала стрельбы), и все пушки поставили на максимальный угол возвышения, дававший у нас для 10-дюймовых орудий наибольшую дальность в 63 кабельтова, а для 120-мм- 55 каб.
Видя, что мы долго не отвечаем на их сигнал, японцы для привлечения внимания сделали холостой или же рассчитанный на очень близкое расстояние выстрел, на который кормовая башня, не зная о поднятом у нас ответе, дала по "Ивате" боевой залп. Несмотря на это, японцы все еще не открывали огонь. У нас же сыграли “дробь”. Но вот минуты через три удалось наконец разобрать первую половину сигнала, гласившую следующее: "советую вам сдать ваш корабль"…
“Ну а продолжение и разбирать нечего,- сказал Миклуха – долой ответ, открывайте огонь!.”.
Капитуляция контр-адмирала Небогатова.
Снова сыграли "короткую тревогу", и весь борт по команле открыл огонь. Разделять огонь по обоим противникам нам не имело смысла, а потому всю стрельбу сосредоточили по адмиральскому головному крейсеру "Ивате". Направления всплесков наших снарядов были с самого начала хорошие, но оказались с недолетами. Стрельбу же из 120-мм батарейных пушек временами приходилось прекращать, так как при расстоянии, на котором держались от нас японцы, это было абсолютно бесполезно.
Как мы узнали потом, на "Ивате" вторая неразобранная часть сигнала была весьма ядовита и имела целью смутить нас: ../'так как "Николай" уже сдался",-вот о чем извещали нас неразобранные флаги. И, действительно, будь у нас другой командир, кто знает, как принял бы он такой обескураживающий сигнал. Ведь, если сдался "Николай", значит, с ним сдался адмирал, сдались и все остальные, а, следовательно, мы являлись последними из остатков эскадры. При такой вести мог бы поколебаться кто-нибудь другой, но не Миклуха.
