не проникающую, а скользящую рану. Я отделался пятидюймовым шрамом и сильным сотрясением мозга, но обошлось без серьёзных последствий. Ни я, ни полиция так и не узнали личности нападавших. Мне было тринадцать лет, а на мне уже было больше шрамов, физических и эмоциональных, чем у мужчины в три раза старше меня.
Во время одного из моих частых визитов к бабушке мы смотрели по ее маленькому телевизору инаугурацию Джона Кеннеди.
— Они никогда не оставят этого человека в живых, — напророчила она.
— Почему, бабуля?
— Потому что он католик.
Все помнят, кто где был, когда убили Кеннеди. Я в тот момент сидел с бабушкой, и узнав об этом событии, она мудро кивнула и посмотрела на меня.
— Ну, что я тебе говорила?
Моя бабуля опередила Оливера Стоуна на много лет.7
*****
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, мы переехали обратно в тот самый северный городок, где первоначально поселился мой отец. Тогда он сидел в тюрьме, но дядя Генри все еще работал вышибалой в местном ночном клубе, и был частым гостем в нашем доме. Я любил послушать, как он рассказывает историю о том, как Уолли стрелял в него. И каждый раз, когда он рассказывал ее, она звучала все смешнее.
Именно здесь между отчимом и матерью наконец-то произошла окончательная размолвка. Как обычно, все началось с драки — плохой драки даже по их меркам. Каннингем повалил мою мать на пол и начал ее избивать. Я попытался вмешаться, но он поднял меня над головой и отшвырнул, как тряпичную куклу, в стену. Моя сестра убежала из дома к единственному человеку, у которого она могла искать защиты, — к дяде Генри. Вызвали полицию, но к тому времени, когда они приехали, Каннингем скрылся, а я второй раз в своей юной жизни потерял сознание и был доставлен в больницу.
Двадцать четыре часа спустя меня забрал дядя Генри. Он был красивым мужчиной, ростом метр восемьдесят, самым высоким из всех братьев, с широкими плечами и крупными руками. Он всегда был аккуратно одет, и в этот день на нем было светло-коричневое пальто от Кромби8 до колен, темные брюки и блестящие коричневые туфли-броги. Внешний вид для него многое значил. Он был мужчиной, который нравился женщинам и знавший, что он их привлекает. Дядя никогда не покупал дешевую одежду, предпочитая подождать, пока сможет позволить себе лучшую вещь по последней моде.
— Выгляди на миллион долларов, и люди будут относиться к тебе как к миллиону долларов, — сказал он мне однажды.
В то утро, пока он вез меня домой, Генри был необычайно молчалив. Изредка он задавал вопросы о Каннингеме, о том, как давно это происходит, бил ли он раньше меня, моих брата и сестру, и так далее. Я откровенно отвечал. На его лице застыла непроницаемая маска.
Приехав домой, даже я, привыкший к непредсказуемой жестокости отчима, был потрясен. Все в доме напоминало поле боя: мебель опрокинута, по полу были разбросаны обломки. Посреди всего этого сидела мама, обхватив руками тело, медленно раскачивалась и рыдала. На ее лице были следы жестокого избиения. Генри сказал, чтобы я пошел и приготовил чай. Он сел напротив нее, и из кухни я услышал, как он тихо говорит:
— Ты же знаешь, Мэри, что так не может больше продолжаться.
Прошло несколько минут, прежде чем моя мама ответила.
— Я знаю, Генри, знаю. Но что же мне делать? Мне нужно воспитывать четверых детей.
— Но это не выход, Мэри. Что бы ни ждало нас впереди, оно не может быть настолько же плохим, как сейчас.
В этот момент вошел Каннингем, и Генри поднялся, чтобы встретить его.
— Думаю, тебе лучше на время уехать, Уолтер, пока все не уляжется.
Думаю, что даже Каннингем был потрясен сценой, которая предстала перед ним. Его лицо выглядело осунувшимся и побледневшим.
— Я просто хочу поговорить со своей женой. Просто поговорить, и все.
Генри покачал головой.
— Сейчас не самое подходящее время. Отложи это на пару дней, Уолтер.
Каннингем начал заводиться.
— Это мой дом! Кто ты такой, чтобы указывать мне, что делать в моем собственном доме?
— Я знаю, что это твой дом, но это дети моего брата. Так не может продолжаться, Уолтер, просто не может…
Каннингем был глупым человеком, злобным, мелочным и задиристым, но его следующие слова оказались самыми глупыми из всех, что он когда-либо произносил.
— Так, ты, пошел вон! — Он жестом указал в сторону заднего дворика.
Мы все были ошеломлены. Я посмотрел на своего младшего брата, Аллана, тот стоял с открытым от изумления ртом. Генри тоже с трудом понимал происходящее. На его лице, обычно бесстрастном, промелькнула улыбка недоверия. Когда он заговорил, его голос был очень тихим и сдержанным.
— Не думаю, что ты действительно этого хочешь, Уолтер. Почему бы тебе просто не провести несколько дней вдали от дома, и все уладится само собой.
Каннингем пришел в ярость.
— Это мой дом!!! — Заорал он. — Никто не может указывать мне, что делать в моем доме! — Он подошел к задней двери. — Теперь выметайся вон!
— Хорошо, Уолтер, если это то, что тебе нужно на самом деле…
Именно тогда я понял разницу между по-настоящему крутым парнем и треплом. По-настоящему крутые парни никогда не теряли самообладания и не повышали голоса — им это просто было не нужно. Генри был очень жестким человеком. Одно время он даже работал боевиком в одной из крупных лондонских фирм. Через несколько секунд после того, как он вышел на улицу, мы услышали первый крик Каннингема. Я ухмылялся от дикого восторга, когда они становились все громче и громче, и наконец перешли в скулёж. Через несколько минут Генри вернулся и, проходя через дверь, проверил, не осталось ли пятен крови на его безупречном Кромби.
— Он уехал к своим родственникам на несколько недель — он решил их навестить и дать тебе время подумать, Мэри. — Это все, что сказал наш дядя…
В течение следующих двух недель Генри стал частым гостем. Это был последний раз, когда я его видел. В конце концов он стал совладельцем клуба и умер от сердечного приступа в 1989 году с барменшей на колене и пинтой пива в руке. Думаю, он и хотел бы закончить свой жизненный путь именно так. За это время моя мать пришла к решению окончательно порвать с Каннингемом, который
