Без Отечества… - Василий Сергеевич Панфилов

Остановив поезд на полустанке перед Выборгом, финские таможенники весьма бесцеремонно вывели из вагонов всех пассажиров вместе с багажом, начав выстраивать нас в живую очередь.

Полустанок небольшой, с бетонной платформой, несколькими строениями и грунтовой дорогой, обочины которого засажены чахлым, но аккуратно подстриженным кустарником, на котором кое-где виднелась редкая, скукожившаяся, пожелтевшая листва. В спину бьёт порывистый ветер, иногда срывается дождь или мокрый снег, мироощущение под стать погоде.

Никто из нас ничего не понимает, отчего настроения в толпе скачут шалыми зайцами, петляя самым причудливым образом. Но как это всегда бывает, некоторые спешат высказать своё мнение, выплеснуть его из помойного ведра в собственном сознании на окружающих, окатив как можно больше народа.

— Этот большевики! — с кликушеским надрывом вещает престарелый господин в дырявых галошах, подрагивая реденькой седой, совершенно козлиной бородкой, не скрывающей скошенного безвольного подбородка, — Я вас уверяю…

В чём именно он уверяет и кого, я так не понял. У козлобородого господина тотчас заклинило что-то внутри, и он так и остался стоять, подрагивая бородкой и раз за разом уверяя окружающих в том, что это большевики. Вскоре выходящие из вагонов пассажиры оттеснили его, и толпа, прежде толкавшаяся на бетонном пятачке, пришла в движение.

Финские солдаты в форме Русской Императорской Армии, но с нарукавными шевронами молодой республики, придали этому броуновскому движению вектор, и мы, подобно овечьей отаре, потянулись к отдельно стоящему домику, украшенному большой свежей вывеской, почему-то только на финском.

— Таможня! Таможня! — махал рукой рыбоглазый финн в партикулярном платье в сторону домика, — Там!

К нему тут начали подтягиваться с вопросами пассажиры, но рыбоглазый, замечательным образом не понимая русского языка, всё твердит:

— Таможня! Таможня! Там!

— Нет, господа, я решительно не приемлю! — астматически пыхтит позади меня интеллигентного вида немолодой мужчина с чёрной окладистой бородой, тянущий свои чемоданы волоком по весенней грязи, — Какая-то чухна… а-апчхи! Нет, я…

Подхватив потёртый, но ещё добротный чемодан жёлтой кожи в левую руку и саквояж в правую, обгоняю его по обочине, по самые щиколотки влезая в вязкую весеннюю грязь, перемешанную с хрустким ледком. Тяжёлая поклажа сразу оттянула руки, заныли связки и плечи, но лучше уж так, чем стоять потом в очереди на сыром ветру.

— Сатана перкеле! — ругнулся пробегающий мимо финн, прикладом винтовки отпихивая грузную даму со шляпными коробками, шествовавшую посреди дороги с тем неторопливым курортным достоинством, которое в данный момент выглядит скорее издевательством, — С дороги, рюсся!

Не оглядываясь, он тяжёлой потрусил в конец состава, где пассажиры всё ещё выгружаются из вагонов.

— Хам! — в голосе дамы не боль, но возмущение, — Павлик! Сделай же что-нибудь, ты же мужчина! Как ты можешь спокойно смотреть, как оскорбляют твою супругу?

В её голосе нотки зарождающегося семейного скандала. Павлик, низкорослый лысеющий мужчина с потным лицом английского бульдога, бросив быстрый взгляд в спину удаляющемуся финну, только втянул голову в узкие жирные плечи и смолчал, крепче вцепившись в чемоданы.

— Нет, я решительно…

Дама возмущена, и это возмущение настолько наглядно, что буквально электризует воздух. Голова её, артиллерийской башней возвышающаяся над меховым воротником, ворочается по сторонам, а несколько заплывшие водянистые глаза, будто корабельные оружия, наводятся на цель.

— Молодой человек! Вы…

Прохожу мимо, старательно игнорируя даже не просьбу, а требование дамы остановиться и помочь слабой женщине с поклажей, чухной и вообще — решить её проблемы, ведь я же мужчина! Слышу в свой адрес нелицеприятное, но да и чёрт с ней!

Оскальзываясь попеременно то на грязи, то на осколках льда, иду в голову зарождающейся очереди, выстраивающейся возле небольшого домика, стоящего чуть в стороне от железнодорожных путей. Выборг виднеется где-то на горизонте, да и он ли это? Чёрт его знает… Право слово, дурацкая ситуация!

Почему, зачем… Наверное, у финнов есть резон поступать именно так, но сдаётся мне, резон этот насквозь пропитан тем мелким национализмом, в котором очень мало национального патриотизма, и очень много — торжествующего мещанства.

Порывистый сырой ветер быстро выстудил философские мысли из моей головы, а грязь, норовящая забраться в ботинки, свела их к самому что ни есть приземлённому.

Через несколько минут я оказался в голове очереди. Впереди меня несколько потрёпанных жизнью и алкоголем господ в статском, два офицера со споротыми погонами и ожесточёнными лицами людей, обиженных на весь мир разом, и молодая некрасивая пара, постоянно переговаривающаяся тем шёпотом, который слышен за несколько метров.

Очередь тянется удручающе медленно, и чтобы хоть как-то занять себя, украдкой разглядываю стоящих впереди, пытаясь разгадать их. Занятие это одновременно увлекательное и немного постыдное, но это хоть как-то скрашивает томительное ожидание, заставляет отвлечься.

Знобит. Вроде и одет достаточно тепло, по погоде, но потряхивает вполне ощутимо. Не то нервы, не то простуда решила вдруг напомнить о себе.

— Заходи, — внезапно манит меня выглянувший из двери финн.

— Позвольте! — возмутился один из господ в статском, срываясь на фальцет, — Я…

Почти тут же он осёкся под взглядом финна, и катнув желваки, ожёг меня ненавидящим взглядом. Я же, как человек в некотором роде бывалый, отмолчался, и подхватив багаж, шагнул в распахнутую дверь, из которой пахнуло́ теплом, табаком и тем кислым казённым запахом, что возникает в присутственных учреждениях будто по мановению волшебной палочки.

В помещении жарко и несколько тесно из-за избытка мебели, совершенно не подходящей для таможенного пункта. Вся она производит впечатление трофейной, уместной скорее в кабинете товарища министра. Массивный письменный стол красного дерева, совершенно не подходящий к столу письменный шкаф, роскошное кресло, богатые стулья как бы не от Гамбса [1], и тут же — полки из струганных досок, плохо окрашенный облезлый пол и чахлого вида фикус в старом глиняном горшке.

Смеются… наверное, не надо мной… а если и да, то и чёрт с ними! Глава таможенного пункта, плотный белесый финн под тридцать со знаками различия поручика, развалился на кресле самым похабным образом. Хохочет, не закрывая рот, шутит с подчинёнными на финском и подписывает бумаги, старательно не глядя в мою сторону.

Финны громко хлопают дверьми, громко говорят, необыкновенно отчётливо щёлкают каблуками, козыряют перед лицом начальствующим, и так же громко не замечают меня. Всё это похоже на какой-то дурной самодеятельный спектакль.

Оглушительно тикают ходики, минута тянется за минутой. Всё также хлопают двери, козыряет ефрейтор, а поручик таможенной службы шутит, хохочет, небрежно подписывает бумаги и демонстративно не замечает меня.

Тик-так… каждая