Дело было так. Приехали мы в очередной раз сдавать меха. Обычно десятник кого-то из енисейских с собой брал, а тут взял меня и Макара. Почему – шут его знает. Пошли мы в воеводскую приказную избу (это типа мэрии или даже местного правительства): дом в два этажа со светелками, высоким крыльцом; круче был только воеводский двор. Оба стояли в детинце, местной цитадели. Ну, там подьячий такой сидит, ясак под запись принимает.
Так, говорит, принесли два на десять сороков соболей. Десятник эти сорока перед ним и его служками выкладывает и пером что-то в своей грамоте пишет. Обычно после сдачи десятник ставил свой крестик, что все верно, а подъячий объявлял сколько недоимок осталось. С той грамотой и шли в обратный путь. Я уже давно стал замечать, что как-то у меня бухгалтерия в голове не сходилась. Опыт-то коммерсантский был. Вот я и встал аккуратно дьяку за спину, в грамоту заглянул. И от увиденного чуть челюстью об пол не стукнул. Дяденька произносил «два на десять», то есть двенадцать. А писал «десять» (цифры писали в то время буквицей, не сразу разберешь; хорошо, что я таможенные книги штудировал много лет). Словом, обманывал гад, как мог. И так всюду – по соболям, по лисицам, по медвежьим шкурам. Я аккуратненько эту грамотку-то у него и выдернул. Слава Богу, ни ростом, ни силой меня господь не обидел. Теперь уже у дьяка челюсть отвисла:
– Ты, что, казак, совсем стыд потерял? Что творишь татьбу?!
Даже наши удивились:
– Ты что, Кузнец, делаешь?
– Погодите, братцы, почитайте, что государев человек в грамоте пишет!
– Так ты грамотей? – взвизгнул подьячий. И своим моргает, чтобы меха в казну тащили.
– Погодь, – кричу. – Не давай им, дядька, меха уносить.
Наши служек турнули. Позвал десятник грамотного человека из местных. Стали заново считать, что уже сдано, с записью в грамоте сверяться. Тут подьячий и спекся. Дело понятное – потом продаст честно стыренное на сторону. И было бы ему счастье, если бы меня не принесло. Позвали дьяка, тот – ката, местного палача-дознавателя. Шум, крик. Наши подбежали оружные. Казаки здешние со стрельцами подтянулись. Я им спокойно так все и выложил. Что было подьячему, не знаю. Надеюсь, что хоть плетей он отведал. Хотя, может, и откупился. Такие пройдохи всегда в шоколаде. Нам же новую грамоту справили, без недоимок. После этого чинуши возненавидели меня сильнее, чем врага рода человеческого. Только мне с ними детей не крестить, переживу. Зато для своих я взлетел на небывалую высоту.
Со мной стали советоваться по житейским делам, я писал челобитные и письма родне. Даже пару раз третейским судьей быть довелось. Молва о Кузнеце шла по всем близлежащим острожкам. Словом, на следующий год по представлению Илимских казаков поверстали меня десятником. Другой бы радовался, но мне с того радости особой не было. В тот вечер я хорошо посидел. Не успел я в себя прийти, как явился ко мне посланец от приказчика, к нему позвал. Я едва успел на себя ведро воды вылить, чтобы хоть что-то соображать. Оделся и побежал.
* * *
Приказчик Илимской земли сидел в горнице, подальше от ближников и домочадцев. Самое место, чтобы спокойно подумать, решить дело к миру, а не к войне. Человек он был немолодой, к полувеку подбиралось. Уже и голова, и борода вся в серебряных нитях. Начинал в давние годы службу под Тобольском, потом в Томске служил уже десятником. На киргизов в походы ходил, на телеутов. Был лихой рубака. Но это все прошлое. Теперь под ним целая сотня казаков, острог большой, земля немалая. Да и сам он ныне – белая кость, сын боярский. В хозяйстве – и поля хлебные, и волок на Лену, и солеварни, и государева таможня, и людишки ясачные. И везде нужен хозяйский глаз. И глаз тот не такой, как на Руси, где правят кнутом и силой. Здесь так нельзя. Власть не у того, кто саблей размахивает или в богатой шубе ходит, а у того, кто больше правильных людей одаривает, своих людей. Тот власть, кто сумеет со всеми договориться. Оно, конечно, без силы и власть – не власть, только на одной силе долго не просидишь. Вон воевода Головин аж четыре сотни стрельцов с собой привез. Бунты подавлял, людей казнил. А слетел с места. Хорошо еще, что целым в Москву убрался, а то ведь могли и прирезать тихонько.
Но сегодня приказчик думал не про воеводу, а про простого казака. Ну не совсем простого, а десятника. По сибирским понятиям – уже начальник над людьми, и немалый. Ничего плохого за парнем не знается. Странный немного, но в Сибири много людишек разных, есть и странные. Только слишком быстро стал он вверх идти. И кузнецом оказался, и грамотеем. От службы не бегает. Если нужно, и в бой вступает. Людям помогает. Года не прошло, а он уже десятник. И все правильно. Да не все: для приказчика и его людей он, как был, так и остался чужаком. А слишком резвые чужаки – это опасно, это тебе не Русь, где сел за стол – уже начальник. Здесь за свое место нужно держаться. Покажешь слабину – считай, что и нет тебя.
Можно, конечно, того казака и к ногтю прижать – силушки и власти хватит. Только шум будет, не гоже. Нужно его тихо как-то отправить туда, где вреда от него меньше. Думал приказчик уже почти час, да мысли блуждали. Вспомнил про ясак. Новый воевода не драл три шкуры, как Головин, но тоже не миловал. Нужно казачков к туземцам послать. Посмотреть, что в ясачной избе скопилось. Хорошо бы в Якутск караван днями отправить. До Усть-Кута, а там на стругах. Эх, опять мысль скользнула и убежала. Точно! Усть-Кут. Там на солеварне воевода Пушкин приказчика к себе отозвал. Место хлебное и, что важно, от Илима далекое. Пусть молодец себя там покажет. Решив, воевода позвал ближних людей и велел вызвать молодого десятника.
* * *
Важный приказной человек, что-то типа градоначальника, сидел в горнице за столом со своими ближниками. Меня пригласили за стол. Все опрокинули по стопке хлебного вина – самогона. Потом начался неспешный разговор.
Уже пожив месяца полтора в новом или старом – как посмотреть – мире, я понял одну простую, но очень важную вещь: власть в сибирских городах была не назначенная, а захваченная. По крайней мере, на Востоке Сибири. Новый воевода или приказчик прибывал вместе со своей ватагой или отрядом. Прежний отряд уходил на новое место. Если такого не случалось, была война. Победитель и становился приказчиком, а его ватага и ближники были ему опорой. Если же прибывал назначенный человек без своей силы, то и правил, и жил он недолго: Сибирь – страна большая, можно оступиться, съесть чего не того или лютому зверю попасться. Но, как правило, назначали сильных или просто закрепляли то, что уже сложилось. Остальные ватажки, помельче, были вынуждены приспосабливаться к главной, входить в нее на ее правилах. Авторитетные казаки не из своей ватаги были совсем не нужны приказчику, да и воеводе. Вот и я, неожиданно для себя оказавшись в авторитете, мог вполне попасть под раздачу. И, честно сказать, сильно этого не хотел.
Но Демьян Тимофеевич – пятидесятник, приказчик и сын боярский – оказался человеком не только властным, но и умным. Все-таки люди ко мне относились хорошо. И буча в остроге ему была совсем не нужна. А нужен был выход, как сплавить меня из Илима, вроде бы, и честь выказав.
Вот он и порешил, что десятник ему в Илимском остроге не нужен. Зато нужен ему свой человек (тоже приказчик) в Усть-Кутских солеварнях. О том мне и было сказано. Солеварение было делом важным. Соли в Сибири не хватало, везли ее издалека. А тут своя. Ею снабжали и Якутск, и Енисейск, и десятки других городков, слободок и острожков. Солеварни были государевы (которыми я и должен управлять) и частные. Ими владел Ерофей Хабаров. На первых работали кабальные и закупы (неоплатные должники). У Хабарова все больше работали покрученники, обычные наемные работники, хотя были там и кабальники.
Только обжился – опять в дорогу. Все, как в учебнике истории. «В 1648 году Онуфрий Степанов Кузнец был переведен из Илима приказчиком на Усть-Кутские солеварни». Или не совсем. «Так» мне не совсем нравится. Не очень хочется просто отыграть свою роль и слиться. Поглядеть будем, как говорится.
