— Погоди! — взмолился я, но кнежна мотнула головой.
— Слушай! Шляхтичи, само собой, судятся своим судом на сеймиках. Но каждый шляхтич имеет право также обратиться к твоему суду, и ты не можешь ему отказать. Особенно это касается родичей. В этом случае твой суд выше сеймового…
…У гуарани тоже было что-то подобное. Приговор можно было обжаловать у великого духа Тупи. Те, кому грозило путешествие в пасть каймана, так и поступали.
— И кого надо судить? — вздохнул я, чувствуя, как клыкастая маска Тупи начинает прирастать к лицу.
— Одну… Одну нашу родственницу. Она не выполнила волю отца и бежала из дому. Ты, наверно, знаешь, что до совершеннолетия отцовская власть над дочерью нерушима…
— …Не знаю! — отпарировал я.
— Теперь знаешь! Так вот, ей было некуда бежать, и я разрешила ей укрыться в Ейшишках. Ее отец требует выдачи, он человек влиятельный. Теперь все зависит от тебя.
Опять Ейшишки! Наверное, там — сплошные сосны. И шишки, шишки, шишки…
— И в чем виновна эта панна? Отказалась выйти замуж?
— Ты почти угадал. Отказалась. — Анна-Станислава с интересом покосилась на меня. — Но не замуж. В монастырь. Что?! Повеяло чем-то очень знакомым.
— Бедной Ядвиге не повезло. Два года назад ее увели в плен татары…
Не может быть!!!
— Она бежала, какие-то иноземцы ей помогли, один испанец привез ее в Гомель…
…Смеяться? Плакать? Маленькая королева не захотела надевать черный клобук. Эх, шевалье, угораздило тебя умереть именно сейчас!..
— Ты не слушаешь, дядя! Так вот, ее отец, каштелян гомельский, требует, чтобы Ядвигу отослали назад. Он — суровый человек…
Суровый? Насколько я помню пана каштеляна, это еще мягко сказано. Даже не поднял дочь, когда она упала перед ним на колени.
— Она просит твоего суда, дядя…
Я задумался. Великий дух Тупи суров — зато несправедлив.
— Значит, мои родичи — в моей власти? В полной власти?
— Да…
В ее голосе теперь звучал страх. Я неторопливо поднялся, оправил черкеску.
— И мое слово неотменимо?
— Дядя Адам!
Анна-Станислава вскочила, бросилась ко мне, и я с трудом успел поднять ее, не дав упасть на колени.
— Дядя, прошу тебя, пожалей ее! Пожалей! Я знаю — ты ксендз, ты езовит, вы никого не прощаете… Но — пожалей! Я покачал головой.
— Мне понадобится кнут. Нет, два кнута. И соли — побольше. И еще «кобыла», знаешь, такая деревянная, с ремнями… Она побледнела, закусила губу, но я был тверд.
— И свеча — большая, в локоть, чтобы время засечь.
— Но Ядвига!..
— А при чем здесь панна Ружинска? — поразился я. — Все это — для каштеляна гомельского!
…Моя племянница никогда не смотрела действо об Илочечонке!
Одна девица стелила постель. Вторая топталась рядом, время от времени поглядывая на меня. Пухлые губы многообещающе улыбались.
— И цо пан кнеж ще пожелают? Кажется, мне ко всему еще полагался гарем. Девицы переглянулись, та, что с пухлыми губами, медленно провела ладонью по высокой груди.
— Постелили? Брысь!
Я захлопнул дверь и с тоской оглядел опочивальню. Все это напоминало дом Дзаконне, особенно кровать. Я сбросил перину на пол, кинул сверху плащ.
Куда ты попал, Илочечонк?
Интересно, кем хуже быть — святым или кнежем?
В Риме решили, что нашли святого. Кнежна Анна-Станислава рада, что золоченое кресло главы рода отныне не пустует.
А я буду учить арабский.
Моя племянница еще не знает, что мне не укрыться даже в Ейшишках. Найдут — Общество ничего не забывает. И не прощает. Может быть, сейчас другой перелистывает документы в Среднем Крыле, готовясь к опасному путешествию. Хотел бы я знать, что расскажут ему?
Житие Святого Адама уже написано. Моя жизнь… Ее придется описывать самому. И самому искать дорогу — впервые за все эти годы. Я выучил гуарани за несколько месяцев, едва ли арабский будет труднее.
А потом?
Куда приведет лесная дорога?
Неярко горела лампада. Лик Черной Девы Ченстоховской утонул во тьме. Но я был спокоен. Ее рука со мной. И мне не страшно.
* * *
…Серый туман клубился, дышал сыростью, дорога исчезла, но я все равно шел, стараясь ступать тихо, словно вокруг была ночная сельва. Дальше, дальше… Уже близко, уже совсем близко.
Странно, я совсем не устал. Я мог бы идти еще долго, очень долго, даже больше, чем уже пройдено. В Промежуточном Мире, в обители ангелов, нет времени, но оно есть во мне, и сердце бьется, отсчитывая годы.
Годы? Века?
Каждый шаг труден. Груз тяжел, прижимает к земле. С каждым биением сердца Черная Книга становится все неподъемней, все тяжелей. Бумага давно истлела, распалась обложка, но Книга все равно со мной, она стала больше, в ней теперь десятки тысяч страниц.
Туман все гуще, все плотнее.
Иду.
Скоро, уже скоро. Что там, в конце? Обещание Той, что смотрела на меня с Нерушимой Стены, неотменимо, но неотменимо и слово Церкви. Я умер, но я жив, я грешен, но я святой. Что дальше?
Туман твердеет, выгибается высокими сводами, черными от давнего огня, распадается дробным стуком…
* * *
— Открывай! Открывай!
Стучат в дверь. Нет, не в дверь — в церковные врата. Они уцелели, хотя храм давно сгорел, иконостас рухнул, обратившись в кучу черных углей.
— Открывай, сволочь!
Я подхожу к вратам. Моя рука…
Сутана? Почему я в сутане? Терпеть не могу сутану!
— Ага! Вот ты где, гад! Товарищ капитан, тут поп! Спрятался, контра!
— То не поп, товарышу сержант. То ксендз.
— Один хрен.
Трое — ландскнехты в уродливой зеленой форме с короткими мушкетами на ремнях. На странных шляпах без полей — красные пентаграммы.
— Стой, где стоишь, сволочь! Руки! Подними руки! Медленно, медленно!
Я не подчиняюсь. Приклад бьет в грудь.
— Гордый, падла! Пристрелить, товарищ капитан?
— Погоди! Надо узнать, что он тут делал. Здесь, говорят, у аковцев явка[26]. Черт, всех попов еще пять лет назад выселили! Этот-то откуда?
— А вот сейчас и выясним! Встать! Встать, сволочь? Вставать трудно. Тысячи страниц Черной Книги давят, прижимают к земле.
— Откуда-то вы, гражданин? Из Берестечка? Отвечайте, быстро! Что вы тут делаете?
— Да из Армии Крайовой он, по всему видать! Молчу. Отвечать незачем, мой путь подошел к концу.
— А, зрозумив! Товарышу капитан, у них свято! У католыков! Десятэ лыпня, дэнь святого Адама Горностая. Цэ ж його костел.
«Десятэ лыпня» — десятое июля.
Костел Святого Адама — великомученика, убитого за дело Церкви. Мой костел.
