Да, надо, надо торопить это дело! Апартаменты, пожалованные при королевской сокровищнице в Консьержери, становятся тесноваты для растущих амбиций бовесского епископа, который сейчас ощущает себя так, словно ему скоро и целого мира будет мало! Но… это только при условии, что всё пройдёт, как надо…
* * *
26 мая в Парижском университете, от имени главного викария инквизитора по делам веры, было составлено письмо для герцога Бургундского.
Несмотря на давние разговоры о колдовстве, в выражениях всё-таки осторожничали и требовали выдачи не колдуньи, но «означенной женщины, сильно подозреваемой во многих отдающих ересью преступлениях».
Однако, осторожность оказалась лишней. Герцог на письмо не ответил и никаких собственных требований не выдвинул. Более того, ходили слухи, что Жанну в Болье содержат в условиях, более чем сносных, что могло быть приемлемым, содержись в плену какая-нибудь знатная особа, но никак не та, кого намерены судить за колдовство!
Бывший каноник Бове и давний соратник Кошона ещё со времён Констанцского собора Жан Эстиве, которого, одним из первых, уже пригласили к участию в будущем процессе, начал даже поговаривать о том, что содержание Жанны в плену у герцога можно приплести к обвинению, как пример её колдовского влияния на людей, облечённых властью! Но Кошон только руками замахал. Упаси Господь от такого! Филипп за подобный пункт обвинения весь процесс по ветру пустит!
Было отправлено новое письмо, уже от имени регента и менее официальное, но оно тоже осталось без ответа. Само собой, такое молчание Филиппа не могло не вызвать вопросов, и Бэдфорд объяснил его себе только одним – Бургундец договорился с французским корольком, который обманул их всех и готов выкупить свою девку на посрамление всех тех, кто поверил его доброй воле!
– Вы безмозглый болван, Кошон! – орал на епископа регент. – Ваш хвалёный Ла Тремуй надул вас, как церковного служку! Пишите Филиппу, езжайте к нему! Делайте, что хотите, но я должен в кратчайшие сроки знать, за какую сумму и кому герцог собирается продавать эту девку!
Кошон, уныло изучавший пол под ногами, подумал, что по-родственному Бэдфорд мог бы сам сделать это гораздо быстрее. Но, видимо, тот был слишком зол… Или слишком искушён в подобных делах, понимал, что по-родственному Филипп может ответить чем-то вроде: «не ваше дело», тогда как на официальные запросы, рано или поздно, вынужден будет ответить.
Кое-какое утешение в этой ситуации приносили сведения, которые исправно доставлялись из земель, принадлежащих ныне французскому королю. И, если шпионы не врали, никаких особенных волнений пленение Жанны там не вызвало. Осада и скорое падение Компьена волновали всех куда больше. И создавалось впечатление, что судьба французской Девы, не то, чтобы не волнует, но мало кого подталкивает к каким-либо действиям. Более того, благочестивый епископ Реймса монсеньор Рено де Шартр, когда сообщал прихожанам о несчастии с Девой, открыто заявил в своём послании: «Она не сделала того, для чего её прислал Господь, но проявила собственную волю». То есть, говоря иными словами, то Божественное озарение, которое до сих пор было защитой и поддержкой Жанны и той неодолимой силой, которой подпитывались войска, идущие за ней, теперь обернулось против неё же, ибо не высшую Господнюю волю, а низменную свою выполняла эта деревенская девушка, воспользовавшись Господним благорасположением!
Это уже была конкретная позиция! Позиция церкви. И вряд ли де Шартр, будь он хоть трижды епископом Реймсским, решился бы озвучивать подобную позицию без одобрения своего короля.
Всё это Кошон и поспешил изложить Бэдфорду, чтобы хоть как-то его успокоить. Но тот, расставив ноги и уперев руки в бока, сердито спросил, чем же тогда объяснить, что во многих городах объявлен траур и проходят церковные службы во спасение Девы? Ещё немного и, того и гляди, всем миром пойдут её вызволять! На что Кошон с тонкой улыбкой заметил:
– Это просто осадок, ваша светлость.
И, поймав взгляд регента, пояснил:
– Когда вы кидаете камень в стоячую воду от него расходятся круги и даже волны, если камень достаточно велик. Но стоит этому камню упасть на дно, то от его падения возмущаются только ил и песок. Да и те осядут, едва ли не раньше, чем успокоится поверхность воды. Вот увидите, всё это, якобы народное, горе, полностью исчерпает себя в скорби, которая никого ни к чему особенному не обязывает. Ведь, говоря по совести, что ещё могут все эти горожане, крестьяне и распущенные из войска солдаты? Или вернее было бы спросить, хотят ли они что-нибудь мочь? Судя по трауру и службам не хотят ничего и потому так охотно выставляют напоказ свои страдания. И пусть! Оставьте им эту радость, ваша светлость, и не волнуйте себя понапрасну – недовольства не будет.
* * *
Условия, в которых Жанну содержали в Болье, действительно были сносными.
Люксембургский бастард получил от своего сюзерена указания достаточно чёткие и следовал им с показным великодушием, которое ничего ему не стоило и ни к чему не обязывало. Он вообще мало интересовался самой пленницей, действительно считая, что размер выкупа за неё куда интересней всех этих слухов о Божьей посланнице. Товар, и только товар. А товар надо беречь. Отсюда и сносные условия содержания, при которых Жанну хорошо кормили и особенно не беспокоили. Пару раз местный священник заходил принять исповедь и пытался, было, втянуть её в богословскую беседу, но оба раза уходил посрамлённым, после того, как сам же запутывался в своих размышлениях. Жанна, напротив, излагала мысли коротко и ясно, указывая, порой, священнику на противоречия в его доводах. В конце концов, она спросила: «Вы желаете убедить меня в том, что я еретичка, святой отец? Но зачем это вам, служителю церкви? Вам бы наставлять меня в истинную веру, а не пытаться от неё отдалить…». После чего святой отец больше не появлялся, и изо всех, кто заходил к Жанне остались только несколько молчаливых прислужниц, которые приносили еду и воду, забирали то, что нужно было постирать, и водили по нужде, когда требовалось.
Однажды – не прошло ещё и двух недель с начала её плена – Жанна проснулась ранним утром от звука открываемой двери и едва поверила своим глазам! На пороге стоял её оруженосец д'Олон!
Постоянно меняясь в лице, которое разрывалось между выражением радости от встречи и отчаянием от обстоятельств, при которых она происходила, д'Олон рассказал, что многие её бывшие военачальники и солдаты уже собирают деньги для выкупа, что король чрезвычайно огорчился, узнав о её пленении, но, поскольку недавно он получил письмо от герцога Бургундского, всё это скоро должно закончиться. Ведь письмо может быть только о выкупе – о чём же ещё?! И привёз его посланец герцога Амедея Савойского – наверняка посредника в переговорах! И никто ни минуты не сомневается, король готов заплатить любую сумму! Он ведь желает Жанне только добра… А ещё в письме герцог любезно позволил кому-то пленницу навестить, и его величество сразу распорядился послать за д'Олоном! Потому что, кому и навещать свою госпожу, как не её оруженосцу, ведь так!
Д'Олон радостно рассмеялся, но тут же словно одёрнул сам себя. Помрачнел лицом, понурился и спросил:
– А Луи как? Ты не видела его, Жанна? Не обижают его тут?.. Ты потребуй… Раз такие послабления, что можно к тебе приезжать, то может и пажа можно как-нибудь поближе… в услужение, или для поручений каких-то… А то опасаюсь я – уж больно он на девчонку похож…
– Что ты сказал?…
Д'Олон, огорчённо качавший головой посмотрел на Жанну и изумлённо поднял брови.
– А ты разве не знала? Тут же, в плену, и мальчишка ле Конт…
– Не может быть… Почему Луи? – Не слушая его бормотала Жанна. – Ты хотел сказать «Раймон»…
– Да нет же! Раймона недавно увезли по приказу герцогини Анжуйской. А Луи где-то здесь. Я думал ты знаешь… Эй, да что с тобой, Жанна?!!!
Той же ночью Жанна попыталась сбежать.
Вызвав одну из прислужниц она попросилась по нужде и, когда оказалась на стене47, попыталась оттолкнуть женщину и спрыгнуть вниз. Но служанка, хоть и напоминала видом монахиню, соблюдающую все посты, оказалась весьма цепкой и сильной. Она скрутила Жанне руки за спиной, а поскольку та продолжала вырываться, повалила её на землю и, придавив собственным телом, удерживала до тех пор пока не подбежала привлечённая её криками стража.
– Эта арманьякская ведьма какая-то бесноватая, – заявила она, отряхиваясь и тяжело дыша, когда пленницу уже прочно держали несколько солдат. – Билась, будто демоны в ней от святого духа спасались. Кабы не крест мой… – Она сжала в кулаке чёрное деревянное распятие, поднесла к губам, резко разжала ладонь и почти вдавила распятие в губы. Потом зло посмотрела на Жанну и плюнула ей под ноги. – Сжечь бы тебя без долгих разговоров, чтоб не сбежала…
