Избавил джунгли от гнусного обмана,
Сказав макаке: «Ты – лишь обезьяна!»
Джерси. 6 ноября 1852.
IV. Он – гнусный и убогий!..
Он – гнусный и убогий, законченная мразь!
И править будет этот понарошку князь?
Ведь оскорбляет небеса скипетр его порой,
Но милостию Божьей явился злой король!
И этот оборванец, что титул свой достал
С зачатием внебрачным и влез на пьедистал,
Подонок с эшафота, случайное дитя,
В чьем имени обман и ложь, сплелися не шутя,
Богема на смешеньи коварства или чванства,
Такой чужак войдет в кровь королей Браганса?
В домах Востока, Австрии найдется много мест! —
Благодаря обману, твердя: «Is pater est»,
Он закричит: Я – сам Бурбон (иль Бонапарт),
Цинично руки положив на стопку карт,
И скажет: это всё моё и я – герой войны!
Но верных нет ему солдат, бойцов его страны,
Что Курциусу возвратят монарха в воска мир!
Когда скажу я: негодяй! Мне эхо вторит: Cир!
Что! Этот вот, мужик, он – Франции король?
Кому оковы на ногах – прекраснейшая роль,
Гнить в трюме или же в тюрьме, ему там в самый раз!
Его Величество – томпак, фальшивый этот князь,
Ужасный, кровожадный, страна у ног его.
Он – император Франции? Величество его?
Он крутит ус свой мерзкий, не ведая того,
Что от лихих пощечин зардеется лицо,
И вот Сен-Клу покинув, как скомканный листок,
Он попадет в канаву и засорится сток.
– Мир! – говорят кретины. Окончен сей урок.
Три сотые от Бога! Мандрен – его пророк.
Он выбран был народом и царствует. Итак,
Понятно, что бесчестие – свершившийся факт.
Но кто голосовал? Кто урну там держал?
И кто средь ночи выборов на это всё взирал?
Где ж был закон в водовороте сброда?
Где ж наша нация? И где свобода?
Он выбран был!
Стадо, ведомое к пастбищу страхом
Между охранником и монахом,
Вы, полные ужаса! Чтоб Вас сожрать,
Ваш дом и леса, и ухоженный сад,
Люцерны стога и яблочный сидр,
Все время работают челюсти гидры,
Вы ждете законности, добрые люди,
Что в Ваших домах Божья воля пребудет?
Там души, погрязшие в золоте подлом,
И мэры на выборы тянут упорно;
Кюре и служаки кричат с аналоя,
И демона славят без сна и покоя.
Кто вас разгневал, как пламя полено?
Купцы, чьи балансы колеблются нервно?
Согбенные старцы, угрюмые слуги,
Разносят которые жуткие слухи,
Роковая трибуна и зловещая пресса;
Фат, сеющий страхи, исчадие беса?
Вольнодумцы, кутилы, фанаты, кричите,
Вы почти в преисподней, прошу – не молчите!
Эти парни собрали в единую кучу,
И мессы, и оргии, и страшную бучу,
Спасенье небес и интрижку с простушкой;
И спины, что кланяются колотушке;
Австрияк эшафотов созерцатели вечные,
И с пустым кошельком, аферисты беспечные;
Инвалиды и львы, обращенные в псину,
Идиоты, что гнут перед ним свою спину,
Вы, Панургово стадо, он – ловец ваших душ
Чудесами, где правит волшебник Картуш;
Вы – писаки бумаг и капустовы слуги,
Вы во Францию верите ль? Что с вами будет?
Разве это народ? Нет у вас, господа,
Права выбрать властителя. Куча скота!
Права этого, знайте же, псины Мопа! —
Сам французский народ не имеет пока.
Правду в грязь не уронишь, и как ты ни мажь,
Свобода – не тряпка для мелких продаж,
Что брошена в кучу дешевой торговке.
Когда для народа готова веревка,
Есть право иным – оставаться собой,
Ведь есть у нас шанс управляться судьбой,
Тогда, не страшась этих бестий безликих,
И худший из худших проснется великим.
Вы ж счастье нашли, о, ничтожные твари,
В грязи жить, обмане и ложном угаре,
Навоз обожая с парчовой накидкой,
Что для честных людей превращается в пытку.
Я, с падением других, не хочу быть все ниже.
Чести я не терял. Не посмеют в Париже
Отобрать мое имя, свободу, любовь,
На земле все равно день пробудится вновь.
Невозможно пленить миллионы рабов.
Я свободен. Так учит Катон. И никто
Не повержен, пока хоть один не упал,
В нем крови отцов непокорный накал,
Добродетель и гордость, история, право
И вся нация с вечно немеркнущей славой—
Всё в душе у него, он согнуться не может.
А для стойкости храма колонна поможет.
Ведь француз – это Франция, римлянин – Рим,
Кто сломает народ – вечно будет гоним!
Джерси. 4 мая 1853.
После сиянья яркого ликующей свободы,
После великих войн великого народа,
Вихрь небывало дикий;
После Маренго славного, что светится на карте,
Тацит назвал бы первым Бонапарта
Среди великих.
И после мессидора, прериаля и фримера,
И стольких предрассудков, гидр, химеры,
Исчезнувших в веках;
Когда трон пламенем объят, а скипетр в пепле,
Бастилия расстреляна, удары молний крепли
На царственных холмах:
Колоссам и гигантам этим вышли сроки,
На Бога осерчавших, как бульдоги,
Он им ответил: Вон!
Республика свободы подобна океану,
Где встретили отцы, как Левиафана,
Наш девяносто третий год,
Затем Дантон, Сен-Жюст и Мирабо, титаны эти,
Сегодня ж Франция, пример столетий,
Рассматривает злобный эмбрион,
Настолько малый, что война, как пародокс,
Где в капле бьется немощный вольвокс
Напротив вибриона!
Позор какой! И Франции сегодня не к лицу,
Знать, кто там нынче фаворит, в Сен-Клу,
Мопа или Морни?
Да, эти сберегли ему порядок и семью.
Один из них уж тащит девок ко двору,
Другому ближе холуи.
Брюссель, январь 1852.
Как-то Абд-эль-Кадер в своем застенке
Мужчину узкоглазого приметил,
Кого страна и шут Тролон, заметьте! —
Зовут, меж тем, Наполеоном третьим; —
Он видел подлеца в оконный переплет,
Как стадо верных слуг за ним отныне
Почтительно поклоны оземь бьёт,
Он, этот рыжий человек пустыни,
Султан, под пальмами рожденный,
Хаджи – задумчивый, жестокий,
И спутник красных львов плененный,
Эмир со взглядом темнооким,
Фатальный и решительный герой,
Как привидение в бурнусе белом,
Когда-то прыгал, увлечен резней,
Затем в ночи он падал на колени,
Саджжаду из широкого шатра достав,
Спокойно руки к небу воздымая,
Молился он у придорожных трав,
В них кровь струилась липкая, живая;
Он жажду утолить сумел мечей,
И восседая на горе убитых тел,
Мечтатель пламенный убийственных ночей,
Он созерцать красу небес хотел;
Но повстречав коварный, лживый взгляд,
Он прочитал позор на лбу чужом,
И мусульманин, доблестный солдат—
Кто этот человек? – воскликнул он.
Он сомневался, но ему сказали так:
Смотри же и возьми свой меч, эмир!
Ты видишь маску эту подлую в усах?
Он самый главный среди них бандит.
Ты эти стоны горькие послушай,
Их крик в ушах, как горестный набат,
Он продал дьяволу свою гнилую душу,
И женами, и матерьми проклят;
Он разорвал им сердце беспощадно,
И сделал вдовами, бесславный душегуб,
Он Францию зарезал кровожадно,
Теперь он гложет этот бездыханный труп.
Тогда Хаджи приветствовал его,
Но силою воинственного духа
С повадкой хищника кочевник боевой
С презрением чудовище обнюхал.
Джерси. 20 ноября 1852.
VII. Добрый буржуа в своем доме
«Как я счастлив, что родился в Китае! У меня есть дом, чтобы укрыться, достаточно всего, чтобы поесть и пить. У меня есть все удобства для нормального существования, у меня есть одежда, головные уборы и множество развлечений; по правде говоря, самое большое счастье – это моя доля!»
Фьен-Си-Хи, китайский ученый.
Есть буржуа, служащие коммерции покорно,
Что ближе даже к Хрису, чем к Младшему Катону,
И ценящие сверх всего лишь ренту и купон,
Держа гарпун на бирже, как будто мушкетон,
Хотя и честные, но из породы толстяков,
И чтят Фалариса за тугость кошельков,
Они и медного быка за золотого держат.
Они голосовали. И завтра же поддержат,
Но если кто-то вдруг напишет откровенно,
С ногами на камине, дымя самозабвенно,
То каждый голосующий рассудит дело так:
Да, эта книга – шок! Чудовищный бардак!
Да, по какому праву вот этот индивид
Напал на Бонапарта, я на него сердит.
Да, он, конечно, нищий. К чему ж такой памфлет?
Он прав, у Бонапарта Закона, Бога нет,
Да, он – клятвопреступник, грабитель и бандит,
И армия корсаров политику вершит,
Он выгнал высших судей, помощников прогнал
И принцам Орлеанским он в ренте отказал,
Он худший из злодеев, зачем же так кричать?
