– - Мне выходить на следующей, – сказал гражданин.
– - Не ссы, выйдешь, – беззлобно отрыкнулся Максим, несмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришел в себя.
Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и вса- дил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол.
– - В вену, – печально констатировал Василий.
Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели.
– - Немедленно идите в травмпункт! – вскричал мужик, который дал нож. – Пойдемте, что вы сидите?
Действительно, электричка стояла на остановке. Стояла и стояла, пока не объявили:
– - Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдет.
* * *
Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала платок новыми пятнами.
Небо было сплошь в хмурых тучах, накрапывал дождь.
– - Да, не зря ты, Федор, ватник взял! – засмеялся Петр.
– - А мы пойдем в парк? – оглядываясь, спросил Федор.
– - Конечно, – ответил Максим.
Все улыбались.
Петр раскрыл глаза с таким ощущением, будто открывалась чуть зажившая рана.
– - Пойдешь на работу? -- повторил Максим.
– - Нет, -- ответил Петр и накинул пальто себе на голову.
Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой, что-то кружится. В кулаке, кажется, сидят маленькие существа и проползают туда и обратно. Быстро-быстро ползут, а то и большой кто-то пролезет, со свинью. Странно, отчего так неуравновешенно, что во рту жжет и сохнет, а ногам, наоборот, очень холодно? Оттого, что голова главнее? Или короче? Или…
– - Пиво будешь? -- спросил Максим.
– - Нет.
Человечки проползли в кулак по нескольку сразу. Нет, ни на какую работу. Или… А, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка!
Рывком сбросил пальто и сел.
– - Я тебе налил, -- сказал Максим, -- давай, чтоб не маячило.
Утро дымное; но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и все белое кажется перламутровым, дымным. Ну не прекрасно ли -- бывает еще и утро. Перламутра перла муть. Не пива, а кофе надо побольше, и ходить, удивляться.
Петр встал, поднял с пола ватник и, не зная, куда положить его, не в силах думать над этим вопросом, бросил.
Взял стакан, поклацал по нему зубами.
В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Петр начал было гнуть Бог знает как далеко идущую линию поведения -- не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся так же -- вложив все свои чаянья, со стоном глянул в глубокую муть, поднес к губам, приник поцелуем. Пиво казалось очень густым и даже как будто не жидким, сразу устал пить.
– - Вон вода в банке, -- сказал Максим.
Петр пошатался туда-сюда, выпил воду.
– - Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо, свидетельство мобилизации приписное… предписательство…
– - Вали, вали.
Петр тотчас же повернулся и вывалил на улицу.
* * *
Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Все насмарку. Псу под хвост. Петр засмеялся -- непонятно, почему это с таким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сейчас?
Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой.
* * *
Как счастливы первые полчаса дома -- сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету". Ничего не случается, ничего не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни -- всего ерунда, не больше рубля -- худо ли?
Петр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лег на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся. Включил магнитофон, и, хоть тотчас же выключил, нервный Эллингтон успел все испоганить.
Петр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.
Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! -- что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть что.
Нужно остановить эту расслабленность и для начала спокойно, не торопясь, прочитать наконец "Плавание" Бодлера -- ни разу в жизни, ей-Богу, не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдется из-за этой же расслабленности.
Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом -- даль, за каждой далью -- вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах -- как бесконечно мал.
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей…
С первых же строк Петр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть и они будут спасать его и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе; однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель -- не то! Стихи прекрасные, но быстрее же, быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?
Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно, на голубей, на заборы -- как на волшебное долгожданное кино.
В Эрмитаж? В Эрмитаж…
Петр в оцепенении усмехнулся -- давно ли был в Эрмитаже, давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иеремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы -- сколько же их просеивать?"
Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня хоть на час. Не навязывай свое проклятое новое, я все еще жив!"
Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А все остальное? Как нудно это предчувствие лучшей участи! Ну неужели для этой жизни родится человек, где хочется быть серьезным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, хоть дразнит, маячит где-то рядом!
Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?
* * *
Петр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое и бесплодное забытье. Присев на скамейку, он сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившегося там. Казалось, что погружаешь руку в теплый песок, нет, в теплую морскую воду, когда еще чуть пьян от купания.
А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое же уменьшающееся солнце.
Петр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.
Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!
Хотя почему кыш? Какое слово -- кыш… А! Кыш-кыш -- так говорила… эта… когда он лез к ней целоваться.
Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, скажем, Лизавете и закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грустно и легко. Но, к сожалению, я не пью. Никогда.
Да и Лизавета, милая…
Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах, когда мы делаем зло, приятными. Грустными и легкими. Это верно, верно; лучше один буду маяться, чем… А что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о другом, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Василий, этот дуалист? Да нет, он прав… И тот прав, и этот. И остальные. Все попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в дегустатора!
* * *
Петр шел все быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши кинотеатров. Не дай Бог туда понесет!
Правда, за полтора часа забвения от жизни -- сорок копеек.
Дешево. Но похмелье сильнее от дешевого.
Как выгодно отличается кино от жизни! Там все быстро, хоть и неинтересно бывает, и главное, сопровождается музыкой.
Какая музыка, что? Куда это я иду? Не все ли равно, чем сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. "Не надобно мне миллиона, мне бы мысль разрешить", да как ее разрешить, если ее в руку-то не возьмешь, хоть и поймал -- как скользкая пойманная рыба, -- раз -- и опять в реке.
– - Эй, парень, постой! -- окликнул Петра оборванный человек.
– - Что?
– - Ты не торопись. В военкомат идешь?
– - Нет, -- ответил пораженный Петр, которому действительно надо было в военкомат, хотя и не этого района.
– - А, ну ладно. Я думал -- в военкомат. Дай одиннадцать копеек, хоть маленькую возьму.
Петр отдал деньги и все быстрее пошел дальше, уже зная куда.
* * *
Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям -- кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее.
Петр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и нечеловеческим движением селедок на прилавке, людей и машин. Все, даже селедки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от подлинного, настоящего дела ради короткой перебежки к другому настоящему делу.
