Вроде и сидели рядышком, и обнимались, искра иногда между ними проскакивала, и княжна его ласкала пальчиками — только ощущение было, что учат его жизни умело, старательно, и, главное без притворства, от души, честность и верность самодержцу блюдя.
— Я сама пригляд за тем держать буду строгий, раз поклялась вам, государь в преданности. Слова лишнего никуда от меня не уйдет, и другим не позволю. Камер-фрейлина твоя Мария Васильевна девица верная и вас любящая всем сердцем. Да и вы, ваше императорское величество к ней тянетесь — это зело хорошо, ибо естество свое вам регулярно справлять нужно и не мучится, не искать утех при дворе, где всякое случиться может. Доверьтесь нам с мужем, государь — я им сильна, он мной — а мы служить вам будем истово, как и надлежит.
Иоанн Антонович смутился, ведь то, что произошло между ними, не иначе как супружеской изменой именуется. Стыдно стало перед бригадиром, которому он, получается, «рога наставил». И тут княжна засмеялась грудным смехом, его пальцы на ее белой коже, будто электрическим током легонько пробило, но ощущение скорее приятное. Затем Мария Семеновна впилась в его губы поцелуем и не скоро оторвалась. Провела ладонью по волнистым волосам, поцеловала снова, но нежно.
— Я служить буду тебе верно, и душой, и телом, государь. А потому что между нами произошло не блудство, а служба моя. Александру Васильевичу о том знать не нужно, а догадки не в счет — при дворе завсегда многое непонятно. Да и постель с вами разделять будет Мария Васильевна, а не я — других забот хватать будет с избытком. А грех невольный отмолю, да и вы, государь помолитесь за меня. Зато мне сейчас хорошо, что радость вам доставила, Иоанн Антонович. А себе вообще несказанно! Первая царское семя приняла, очень хотела бы ребенка зачать от вас сейчас, и по весне родить в сладкой женской муке.
Иван Антонович оторопело уставился на женщину — даже на округлостях, что выпали из расшнурованного корсета, его пальцы замерли. Она накрыла их своей ладошкой, втискивая в свою мягкую плоть. И снова засмеялась влекущими к ней нотками.
— Петр Александрович Румянцев внебрачный сын императора Петра Великого. Брюхатую младенцем выдал замуж за его родителя, что почитал царя как отца. Горд был, что царского сына как своего воспитывает! И вам, государь, Петр Александрович служить будет верно. Таких людей вам под свою руку быстрее подводить надо. И еще — супругу нужно подобрать не из немецких земель, а из рода Долгоруких. И тем самым старую распрю закончить, а из врагов друзей и опору сделать, как Салтыковых, что вашей стороны уже три четверти века преданно держатся.
Иван Антонович сильно оторопел от такого предложения — он думал совершенно иначе, считая, что обрушить репрессии полезнее. А княжна продолжила говорить, старательно и умело лаская.
— Голицыны Гедеминовичи, хотя крови Рюриковичей от жен в браках достаточно. Да и наш княжеский род еще силен. У вас братья и сестры есть — породнитесь, опутайте родственными связями. И тогда князья не злобствовать на прошлое станут, простите, за худородность бояр Романовых высказываясь. Кровь Рюрика в жилах ваших сыновей течь будет, как и Карла Великого, первого императора франков и германцев, что вам от родителя принца Антона-Ульриха досталась!
Иван Антонович мысленно прикинул варианты — «она отнюдь не дурочка, соображает в раскладах изрядно. Надо подстегнуть ее рвение, в верности можно не сомневаться — чета Римских-Корсаковых свой выбор раньше всех сделала, и его надо укрепить».
— Мыслю, статс-дамой, княжна, быть вам дальше невместно. Советы ваши уместны и полезны — над оными я подумаю. А потому жалую вас гофмейстериной Двора нашего. А как взойду на престол отчий, то после женитьбы своей, вы высший пост при нем займете — обер-гофмейстериной пожалую за службу ревностную. И мужа генеральством! Надо только победить врагов моих, слишком неопределенна пока ситуация, но силы наши растут с каждым часом, с каждой минутой…
Тут Иван Антонович осекся, понимая, что от нежных ласок княжны он снова возбудился. На лицо наполз румянец — восставшая плоть требовала продолжения «банкета». Мария Семеновна от этого зрелища отнюдь не смутилась, наоборот, ему даже показалось, что изрядно обрадовалась. И пальчики женщины стали шаловливыми.
— Государь, возьмите меня снова, я так желаю этого. Ощутить ваше семя в себе, его теплоту. И нежнее, Иоанн Антонович, я от вас не убегу и не спрячусь. Я тут вся ваша, душой и телом, владейте мной, не торопитесь и насыщайтесь, государь…
Глава 10
Кронштадт-Петербург
Член адмиралтейств-коллегии
Адмирал и кавалер Иван Талызин
после полудня 6 июля 1764 года
— Напрасно ты так, Петр Андреевич поступил, опрометчиво. Хоть отец твой мой старый друг, но попадись ты в руки мои — не помилую! Теперь головной боли Полянские мне добавили! Не думал, что мятежниками окажутся, присягу императрице отринув!
Адмирал Иван Лукьянович Талызин прошелся по палубе бомбардирского корабля «Самсон», который избрал на переходе от Кронштадта до Шлиссельбурга своим флагманом. За ним должны были выйти единственный находящийся в готовности 32-х пушечный фрегат «Парис» и две яхты, «Ораниенбаум» и «Петергоф» о дюжине пушек каждая. И хотя «Самсон» по числу орудий был слабее фрегата, вот только на нем стояли две пятипудовые мортиры и две трехпудовые гаубицы, каждая из которых могла доставить крепостным стенам и сооружениям Шлиссельбурга куда больше бед, чем полный бортовой залп фрегата из 12-ти и 6-ти фунтовых пушек. Последние, впрочем, имелись и на «Самсоне» — ровно десять, да еще дюжина трехфунтовых фальконетов, считать которые за полноценные пушки опрометчиво. Точно такие же орудия стояли и на яхтах — принести пользу в обстреле толстых каменных стен шестифунтовые стволы, понятное дело, не могли. Их ядра просто отскочат от стен.
Однако в Петербурге к отряду должны присоединиться вооруженный гукор и три транспорта, на которые были приняты два десятка осадных орудий и мортир, а также довольствие и фураж для выступивших против мятежников батальонов и эскадронов лейб-гвардии. Десятитысячный корпус вышел из столицы налегке, и флотскому отряду требовалось поспешать, благо ветер был попутным и нагонял воду из залива в Неву.
Известие о «шлиссельбургской нелепе» застало Ивана Лукьяновича врасплох. Два года тому назад старый моряк принял активное участие в подготовке переворота 28 июня, что завершился возведением на престол императрицы Екатерины II Алексеевны. В те суматошные дни он вовремя отплыл в Кронштадт и вовремя арестовал там прибывшего от Петра Федоровича генерала Девиера. Моряков удалось привести к присяге на верность императрице, хотя многие матросы роптали, а некоторые офицеры показывали свое, если не возмущение, то недовольство переменой власти.
И вовремя!
В полночь на первое июля из Петергофа подошла галера, на которой прибыл низложенный с престола император, требуя признать его власть. Однако с верков был дан холостой выстрел, а сам Иван Лукьянович громко оповестил, что знает только самодержицу Екатерину и подчиняться никаким другим приказам не станет, так как уже не признает императора Петра, считая его низложенным с престола.
Рисковал, конечно, страшно!
Случись что иное, и его, как мятежника, повесили бы на нок-рее флагманского корабля, как нарушившего присягу с крестовым целованием. Но пронесло, оказался в стане победителей! За что был обласкан матушкой-царицей двумя тысячами рублей и синей лентой святого Андрея Первозванного — редкостная для любого сановника награда, а для моряков, постоянно обделяемых орденами, тем более.
И вроде бы все спокойно, положение прочное, ибо адмиралы Полянский и Кашкин, что заслуг имели не меньше его, а то и побольше, вовремя померли. Первый совсем недавно, а второй еще в апреле, не дождавшись своей отставки. Фактически сейчас возглавляет Адмиралтейств-коллегию, императрица ему полностью доверяет, а тут такой конфуз вчера случился, отчего карьера может рухнуть бесповоротно.
