В какой-то момент его поврежденную ногу начало болезненно сводить, и Кроуфорд в панике забился в теле Байрона в ванне в Лериче, но Байрон лишь проскрежетал проклятье и, сложившись пополам, начал разминать бедренные мускулы свободной рукой. Он, несомненно, проделывал это уже не раз ― в движении его руки не было излишней поспешности или чрезмерного усилия, и через какую-нибудь минуту мышцы снова пришли в норму.
Байрон жадно вдохнул, когда голова Кроуфорда снова вынырнула в набирающий прохладу ночной воздух. ― Да, твоя нога дает о себе знать, ― стоически промолвил он. ― А теперь дальше.
Три раза до них доносились выстрелы, преследуемые по пятам мягким хлестким звуком свинцовых пуль, что срезали верхушки волн, улетая в сторону Лидо, и несколько минут после каждого выстрела Байрон плыл по-собачьи, что было хотя и медленнее, но вместе с тем тише. В этот раз судорога начала сводить руку сжимающую сердце.
Каждую секунду легкие Кроуфорда, казалось, вывертывались на изнанку, а затем жадно вбирали воздух, грозя взорваться. Сердце тяжелой кувалдой отрывисто грохотало в мягких тисках груди. Сжимающая сердце левая рука превратилась в ноющую клешню. Огни Пьяцца были теперь гораздо ближе, но когда Байрон в следующий раз остановился перевести дух, он прохрипел, ― Твое тело ― для этого ― не годится.
Прежде чем Кроуфорд смог воспользоваться своей речью, Байрон заговорил снова. ― Я… попробую кое-что.
Внезапно Кроуфорд оказался один, в комнате гостиницы Лериче, в дверном проеме стоял Трелони, пристально его изучая. ― У тебя, похоже, судороги, ― озабоченно сказал он. ― Позволь помочь тебе выбраться из ванны.
― Нет, черт бы тебя побрал, ― сказал Кроуфорд голосом Байрона, ― оставь меня в покое.
«Не решил ли Байрон бросить Кроуфорда в безопасности и пустить его изношенное тело ко дну канала? Но это не сработает ― спустя самое большее пару часов связь вызванная кровью исчезнет. Тело Байрона просто умрет, а Кроуфорд обнаружит себя, на несколько ужасных минут, в теле утопленника».
Неожиданно тело, в котором он находился, осело в полном изнеможении, тяжело задыхаясь. Со лба Байрона ручьем хлынул пот, и Трелони, встревожено чертыхнувшись, метнулся к ванной, но Кроуфорд ухитрился выдавить полузадушенный смешок, когда Трелони поднял лежащее в ванной тело, так как он догадался, что сделал Байрон.
Так же как перед этим он позволил Кроуфорду одному наслаждаться холодной водой в ванной, теперь он позволил своему телу принять всю усталость, которую чувствовал Кроуфорд. Он использовал связавшие их узы крови, чтобы направить отраву изнурения своему телу, послав телу Кроуфорд то неведомое, что должно было вдохнуть в него новые силы.
Трелони осторожно уложил его на узкую кровать. ― Где этот чертов Айкмэн, когда он нам так нужен? ― проворчал он себе под нос, набрасывая одеяла поверх трясущегося от холода, задыхающегося, близкого к обмороку тела Байрона.
Спустя несколько минут одышка начала утихать, и Кроуфорд, открыв глаза, увидел прямо перед собой усеянные гондолами причалы и почувствовал, что его правая рука сжимается вокруг торчащего вверх деревянного ствола одного из дальних причальных столбов.
Дыхание его было учащенным, но ровным. ― Себя-то я хоть не убил, ― с горечью спросил Байрон его устами.
― Нет, ― ответил Кроуфорд, благодарно вглядываясь в покачивающиеся на волнах лодки. ― Трелони, похоже, так и подумал, но… теперь все в порядке. ― Черт побери, у меня просто от сердца отлегло, ― добавил Байрон. ― У Джозефины в той сумке найдется для тебя что-нибудь сухое? Да. Тогда давай выбираться отсюда.
Он вскарабкался на маленький причал, с уважением отмечая, что каким-то образом все еще сжимает в руке сердце.
С еще большим восхищением он увидел, что Байрон приплыл к тому самому причалу, к которому они прибыли ранее этим вечером. «Повезло найти знающего проводника», ― подумал он. ― Байрон, ― с чувством сказал он, ― спасибо тебе… за все.
Гондольер, доставивший их сюда от Лидо, стоял на обращенном к берегу конце причала; он разговаривал с другими гондольерами, но теперь уставился на него и очевидно его узнал.
Кроуфорд вернул контроль над своим телом и улыбнулся мужчине, раздумывая, что бы такое сказать, чтобы его повторное, не вполне обычное явление, выглядело приземлено, и в этот миг заметил Джозефину, спешащую к ним по фондамента и, хвала небесам, все еще сжимающую в руках трость и оставшуюся у них сумку.
Кроуфорд положил сердце на причал, а затем поднялся и начал стаскивать одежду, а гондольер воззвал к нескольким святым и сделал шаг в его направлении, словно собираясь столкнуть его обратно в воду.
Но окрик Джозефины, призывающий его остановиться, был настолько властным, что он замешкался, а когда она, задыхаясь, добежала до него и сунула ему в руку полную пригоршню лир, он, как ни странно, подчинился. Кроуфорд к этому времени уже стоял раздетый.
― Отвезите нас обратно в Лидо, ― выдохнул Кроуфорд, открывая протянутую ему Джозефиной сумку и начиная натягивать сухие брюки. Когда он надел их, он плотно замотал сердце Шелли в рубашку.
Гондольер пожал плечами и приглашающе махнул в сторону лодки, на которой они приплыли. Вслед за Джозефиной Кроуфорд шагнул на борт, неся завязанную узлом рубаху.
Повинуясь мастерским движениям весла, гондола покинула причал, и Кроуфорд оглянулся на оставшуюся позади Пьяцца. Лодка с солдатами все еще бороздила канал далеко к западу, и все солдаты, которых он видел на мостовой Пьяцца, смотрели в том же направлении.
Гондольер развернул лодку, и теперь ее нос был обращен к темноте лагуны, прочь от огней города. Бриз был теперь холоднее, но Кроуфорд даже не потрудился порыться в сумке в поисках рубашки, жакета или ботинок.
― Мы… черт побери… сделали это, ― не веря самому себе, выдохнул он. ― Боже правый, мое тело просто развалина! ― беспомощно сказал он затем. ― Хотя, полагаю, я жив, по крайней мере, на какое-то время. А теперь, что по поводу тех восемнадцати сотен лир, которые ты спустил, а также лошадей и кареты? Кроуфорд засмеялся с видимым облегчением. ― Байрон, ― ответил он, ― я буду натирать твои полы и чесать гривы твоим лошадям лет двадцать, чтобы вернуть тебе долг. Я…
Он остановился, глядя на Джозефину.
Она сидела со скрещенными ногами. На причале на ее туфли налипла грязь, и сейчас она поскребла пальцем по подошве и уставилась на получившийся на кончике пальца комочек грязи.
Затем она положила палец в рот и дочиста его облизала, и начала снова скоблить подошву.
Он знал, что будущие матери часто едят странные вещи ― словно их тело само знает, в чем нуждается растущий внутри них малыш.
Внезапно он вспомнил глину, которую увидел вокруг ее рта, когда она впервые четыре дня назад появилась перед ним в Каза Магни ― а также нехарактерные боли, которые доставляла ей ее трехмесячная беременность.
Несколько секунд он пытался придумать какое-нибудь объяснение всему этому, кроме единственного ему известного, и, в конце концов, отверг их все.
Очевидно, она носила больше, чем просто человеческого ребенка.
Он вдруг осознал, что она смотрит на него, и попытался вновь напустить на себя довольную улыбку, что играла на его лице несколько мгновений назад.
Но это ее не одурачило. ― Что-то не так? ― спросила она.
Байрон повторил вслух мысль, что только что промелькнула в голове Кроуфорда. ― Это близнецы, ― услышал Кроуфорд свой собственный голос.
Гондола целую минуту перекатывалась на темных волнах, пока Джозефина молча смотрела в запятнанный кровью настил. Наконец, она подняла на него выплакавшие уже все слезы глаза. ― Думаю, я всегда это знала.
Кроуфорд потянулся и взял ее за руку. В другой руке он сжимал скрывавшую сердце Шелли рубаху, и он взвесил его на руке. ― Шелли прожил хорошую жизнь, ― сказал он, выталкивая слова наружу, словно это были камни, которые он запихивал через дверной проем в дом, ― в конечном счете.
Теперь она всхлипнула, но все так же без слез. ― Чего же тогда мы сегодня достигли?
― Мы… освободили тебя, мать этого ребенка, ― сказал Кроуфорд, ― и мы приобрели ребенку по меньшей мере столь же человеческую жизнь, какая была у Шелли, в отличии… ― он прервался. Усилие, потребовавшееся чтобы выговорить это, было почти нечеловеческим. ― В отличие от жизни чистопородного… камня. Мы спасли Байрона, его детей и Терезу. Так что… оно того стоило. В горле стоял ком, и он отвернулся, чтобы она не увидела стоящие в его глазах слезы.
Некоторое время они сидели в молчании. ― И теперь нам всем, ― сказала она, наконец, безжизненным голосом, ― предстоит бежать за океаны, или постоянно жить в страхе, что они могут снова найти нас, и что, в конечном счете, какой-нибудь ночью мы будем настолько сломлены, что пригласим их обратно. А наш ребенок родится в их… их рабстве. Это я, Я пригласила их войти и забрать его или ее.
