Моя голова была настолько занята мыслями о побеге, что я не сразу переключился, принявшись лихорадочно перебирать людей, которых упоминал в своих рассказах дядя Костя.
Что за чертовщина?!
Получалось, что казаков у него в знакомых точно не было! Все равно согласиться? А что дальше говорить?
— Выходит, украл он таки свою невесту у царя, коль ты народился! — возликовал атаман и тут же насторожился. — Или погоди, а ты не ранее на свет появился? — Но сразу спохватился: — Хотя что я мелю, тебе ж на вид никак не боле двадцати годков. Ну сказывай, что да как! Али он тебе обо мне ничего не поведал? Неужто ни разу не помянул Серьгу?! — И, всмотревшись в мое недоумевающее лицо, упавшим голосом переспросил: — И даже словцом не обмолвился?
Вот тут-то меня и осенило. Ну точно, Серьга!
— Конечно же обмолвился, и не одним, — радостно подтвердил я. — И как он тебя на Андрюху Апостола променял, и как волю пообещал, и как крымчаков вы с ним рубили…
— Вот потому-то я с тобой и поехал и… не прогадал. — Он счастливо засмеялся и предложил: — А может, ну его, мона стырь энтот? Уж больно охота потолковать с тобой, а то опосля, кто ведает, вдруг и не сподобимся.
— Потолковать и впрямь надо, — твердо сказал я.
Желание скрутить доверчивого Серьгу у меня к тому времени окончательно пропало. Ну не могу я вот так подло, когда к тебе со всей душой, — не по мне оно.
Но и вернуться в Москву необходимо.
Получалось, выход один — уговорить отпустить меня по доброй воле.
— Об отце и о себе расскажу потом, а вначале о главном, — коротко произнес я и предложил: — Присядем-ка. — После чего приступил к своему повествованию.
Тимофей слушал внимательно, не перебивая. Вопросов он почти не задавал.
— А теперь думай сам, отпускать меня или… — закончил я свой рассказ.
— Стало быть, вот как оно… — протянул он, подводя итог. — Выходит, разные у нас с тобой ныне дорожки. Я за Дмитрия, а ты за змеенышей…
— Да какие это змееныши?! — взвился я. — Видел бы ты Федора! Робкий, послушный, добрый. Он же как в церкви живет, в смысле по заповедям Христовым. А про Ксению я и вовсе молчу: умница, красавица… Ужики они безобидные, из тех, которые даже мышей не едят, одним молоком питаются.
— Охолонь, княже, — угрюмо произнес Тимофей, напряженно размышляя о чем-то. — То не я про них так мыслю, а енти, кои при Дмитрии ныне в ближних хаживают. А я-то что — дети они и есть дети. Хотя… — он грустно улыбнулся, — старшенький-то мой в шешнадцать годков уже татарву рубал. Лихой казак… был.
— Был?
— Побили его басурмане чрез пяток лет. Молодой был, вон яко ты, да горячий такой же, вот и не уберегся. Потому и горестно мне тебя одного отпускать. Будто сызнова сына да на смерть…
— А давай бери своих, и вместе со мной поехали, — загорелся я.
— Неможно, — сразу выдал он категоричный отказ. — Никак неможно. К тому ж мы ныне у него в чести. Он нам отличку даже пред боярами делает — понимать надо. Вот ты послухай, что недавно в Туле учинилось.
Время поджимало, но деваться было некуда, и я «послухал».
Оказывается, в Тулу к царевичу прибыло посольство из Москвы, которое привезло покаянную грамоту и просьбу не держать на них сердце.
Доставили ее самые набольшие мужи, то есть начальные бояре, как они себя именуют.
Во главе посольства были князья Иван Воротынский и Андрей Телятевский — зять «аптекаря» стремился срочно выслужиться перед новым царем.
Вместе с ними прибыла изрядная толпа, впереди которых выступали братья Шуйские, Федор Мстиславский и прочие. Короче, цвет Руси.
Или чертополох — он тоже иногда цветет.
В это же время к Дмитрию прикатил с Дона атаман Смага Чертольский со своим бравым войском.
Так вот, Дмитрий остановил бояр и повелел, чтоб первыми подошли к его руке именно казаки.
Да и потом, когда он принимал московских посланцев, то особо в выражениях не стеснялся, ругая их за то, что они так медлили приехать.
— Вот так оно. Нам ласка, а боярам — бранные речи. Чем плохо? — подытожил Тимофей. — Так что не встанут мои орлы супротив казацкого царя Дмитрия Иваныча, нипочем не встанут. Еще и твою Стражу порубят в запале, не поглядят, что мальцы пред ними, — предупредил он и пытливо уставился на меня. — Не жаль тебе их кровушки?
— Жаль, — честно сказал я. — И потому я сделаю все, чтобы она не пролилась. Но, с другой стороны, если бы во имя справедливости не лилась кровь, то и самой справедливости на свете не было бы. — И после паузы добавил: — А уж мне и вовсе нельзя отступаться. Я Борису Федоровичу слово дал, что заступником его сына буду…
— Прямо яко весы, — невесело усмехнулся Серьга. — Токмо на одной чаше кровь царевича, а на другой мно-ого кровушки. Пущай простецов, холопской, казачьей, да все одно. И что тяжельше?
— Попусту лить кровь не стану, а казачью тем паче, — твердо пообещал я. — Попробую с теми, кто сейчас в Москве, мирно уговориться.
— Ну-ну, — хмыкнул Тимофей.
— А что, они же казаки, а не звери, — возразил я. — Когда узнают, зачем бояре к Годуновым пришли, самим стыдно станет.
— Поначалу, — вздохнул он. — А дале как?
— Главное, ввязаться в драку, — улыбнулся я, — а дальше видно будет.
— Ввязаться несложно, коль вся жизнь — сплошная драка, а вот вовремя вылезти — куда тяжелей.
— И это верно, — не стал спорить я. — Только, знаешь, я своим ребятишкам из Стражи Верных часто повторял: «Если не теперь, то когда? Если не здесь, то где? Если не я, то кто?» Коли сейчас отступлюсь, чего я буду стоить в их глазах?
— Да они и не узнают.
— Тогда еще хуже — останутся мои глаза.
— Весь в батьку. — Серьга как-то по-детски шмыгнул носом и принялся ожесточенно тереть кулаками глаза, сурово приговаривая: — Никак в сон потянуло. И чего енто оно посреди дня, не пойму. — После чего хлопнул меня по коленке и, как о чем-то давно решенном, а сейчас только повторяемом еще раз, деловито заговорил: — Стало быть, дорожка обратно тебе ведома?
— Запоминал, когда ехали, — кивнул я.
— А ты не перебивай старших, — осадил он меня. — Как запомнил, так и забудь — мы по ней в погоню за тобой пойдем. У тебя, конечно, запас, часов пять али шесть, да еще ночь вдобавок, но остеречься надобно и лучше вовсе по ней не ехать. Сразу возьми вдоль Серпенки, она как раз ведет вправо, версты на три-четыре, да так и держись. Ах ты ж, припасов-то у тебя нет, — спохватился он.
— Взял, — возразил я. — Много не мог, заметили бы, но кое-что в мешок покидал. Вроде как закусить в монастыре. Ну а сабля при мне. Пищали, правда, нет, но в пути не до нее.
— А засапожник?
