На груди меня ничего не нарисовано. Я не имею на чистом теле ни одной наколки.
А время идет себе, идет, по Гринвичу и по существу, движется стрелками кремлевских курантов, партийными съездами, освободительной войной в Афганистане (если она уже началась), идет везде по-разному, но в общем-то – одинаково: неутомимо и ритмично. И сл временем кто-то прыгает от радости, узнав, что этап идет на Север, на дальняк – по тюремному, кто-то, наоборот, расстроется, так как хотел остаться в мягком Подмосковья, но все равно возбудятся, собирт свои тюремные котомки, сделанные из старых рубах, штанов или еще какого подручного материала, и будут ждать суда и этапа.
Глава 17. Москва, следственный изолятор
Через неделю меня вызвал следователь. Провел я эту неделю скверно, потно и кашельно. Хоть и мылся два раза в день над унитазом (тут раковин нет, кран расположен прямо над чугунном старинном унитазе с выбитой датой изготовления – 1896 годъ, Тула). Но десять человек в камере, рассчитанной на четверых, превращают воздух в кисель, а узенькая щель окна не дает атмосфере достойно обмениваться со свежей.
Дубак довел мен до соответствующей двери, высказал стандартно:
– Лицом к стене, руки держать за спиной, – заглянул в эту дверь, видимо получил утвердительный жест, и сказал:
– Заходи.
Я отметил про себя, что местным надзирателям часто приходится иметь дело с новичками, в тюрьме с устоявшимся бытом он не тратил бы времени, на повторение мантры: «Руки за спиной».
Зашел я и опять механически, прошлой памятью отметил, что комната на следственный кабинет, обставленный аскетически и маленький, не похожа. Скорей всего следователь оккупировал кабинет одного из власть имущих.
– Проходи, садись, руки из-за спины можно вынуть. Чай будешь? С сахаром…
– Спасибо, чай не буду.
– Почто так?
– Нет желания.
Следак включил магнитофон «Нота» и спросил:
– Спросить о чем-то хочешь?
– Нет.
– Странно! Ты же думаешь, что тебя как-то спровоцировали, что кто-то тебя подставил с этим чемоданом, который ты и не воровал вовсе. Вопросов должно быть масса.
– Масса вопросов будет к вам и вашим подельником, но задавать их буду не я, а прокурор.
– Ого! Резко. И уверенно. Тогда ответь, будь добр, что ты делал ночью у сливного колодца и под землей. Заодно ответь, что ты делал у дома на Страстном бульваре, который обрушился в то время, когда ты, как заяц, бежал от него. И какую взрывчатку ты подложил в здание газеты «Известия»?
«Вот как дело повернулось, подумал я, слабея от страха, – значит, «Известия» взорвали. Как все неудачно совпало!»
– Вы еще на меня наводнение на Неглинке повесьте, то, которое все мои документы слизнуло и вещи. А вы еще мне домой не али уехать! Что я теперь в Москве буду делать без денег и вещей?
Следователь к моему удивлению в диалог вступать не стал. Он выключил магнитофон и нажал кнопку под столом – вызвал тюремщика.
Я встал и не говоря ни слова ушел с дубаком, следователь мне в спину, как они это любят, ничего не сказал.
Я шел и думал о том, что за терроризм мне могут и вышку присудить, в этом времени людей расстреливают и за меньшие преступления.
Глава 18. Москва, следственный изолятор, шмон [7]
– Терроризм шьют, – сказал я грустно.
– Могут и лоб зеленкой смочить, – отозвался вор, смотрящий за этой хатой. Поэтому и порядка у нас побольше, чем во многих других, для которых не нашлось опытного сидельца. Пересылка, мать её!
А с утра – шмон!
Был на концерте в 2017 в прошлой жизни, пела девичья группа: «Воровайки»:
Давай, давай, а, ну, давай, меня шмонай ты, вертухай
Да загляни под юбочку, да посмотри на булочки
Понюхай попку носиком, прикинься киса пёсиком
Вот в этом вся и разница, кто хочет, а кто дразнится
А еще на эту тему писал Михаил Танич для группы Лесоповал, но гораздо трагичней:
Как на зоне, на снегу,
Прямо за бараком,
Посиневших мужиков
ВОХРа ставит раком.
Это – шмон, это – шмон,
Первый лагерный закон…
Кстати с Таничем могу встретиться, он сейчас раскручивает свою славу вместе с Яном Френкелем…
Надо же, вспомнил! Ну, это я еще тогда в Вике смотрел, когда Лесоповал слушал.
А у нас натуральный шмон, только вывели не на снег, а в бетонный коридор, где тоже холодрыга. Шмон, или обыск на предмет обнаружения у подследственных предметов, запрещенных к хранению в тюрьме, бывает двух видов: общий, массовый или локальный, по наколке (наводке). При общем шмоне всех осужденных выгоняют на плац, где они в зависимости от времени года или трясутся, как паралитики (зимой), или поплевывают себе под ноги и тайком курят (летом). Локальный шмон проводится в конкретном месте по конкретной наводке. Например, некто «Х» закурковал (спрятал, положил в курок) в свой тайник какой-то предмет, назовем его «Z». А некто «У» видел гражданина «Х» в этот таинственный момент и доложил, соблюдая конспирацию, куму (оперативнику) по имени «В». Тогда «В» идет в барак, для отвода подозрения от «У» переворачивает несколько нейтральных кроватей, тумбочек, а потом, будто случайно наткнувшись, извлекает предмет «Z» и спрашивает – чей он. Естественно, что «Х» свое причастие к этому предмету не выдает, а усиленно играет желваками, мечтая поймать осведомителя и засунуть ему этот предмет в задницу.
Формула эта выглядит очень просто: Х + Z + У = В – Z.
Но сейчас мы наблюдаем ситуацию нестандартного локального обыска, потому что этот обыск проводится в моей кровати. Обыск проводит начальник оперативной части – старший кум – Паша Батухтин. Паше 40 лет, он капитан, его дважды роняли, в мусоросборник и с крыши, но он выжил, привычки ищейки не потерял, зато обзавелся двенадцатикратным морским биноклем и наблюдает за поведением зэков на прогулке с различных возвышенных мест, тщательно маскируясь. Предыдущие падения с высоты неблаготворно отразились на его психике.
Паша Батухтин методично вспарывает тощий матрас и вместе с комками вонючей ваты вываливает на цементный пол плиту чая и заточенную ложку. Кто их туда перед шмоном заныкал – неясно, ибо это не мои припасы, да и ночью, когда спал, их не было, иначе почувствовал бы.
Контуженый сыщик складывает предметы обратно в матрас и уходит, бормоча что-то укоризненное. Коридор разражается хохотом. Хохочут даже вертухаи, которых тут зовут дубаками или пуговичниками.
Рассказывают, что раньше Паша работал на зоне и вообще превзошел себя. Он бродил по первой пороше, изучая следы, и обнаружил сочные отпечатки чьих-то валенок, ведущие в парикмахерскую. По распорядку дня утром в парикмахерскую никто из осужденных заходить не смел, утром уголовные цирюльники обрабатывали покатые затылки и обветренные виски охранников, а охрана, согласно уставу, ходила в сапогах.
Следопыт Батухтин ворвался в парикмахерскую с воплем:
– Где Он Прячется?!
– Кто? – резонно поинтересовался брадобрей.
– Следы, – таинственно сказал зоновский Шерлок Холмс, – вывел парикмахера из его кельи и указал на снежные отпечатки.
– Так это же ваши следы, – резонно заметил ушлый парикмахер.
Капитан недоверчиво посмотрел на свои ноги, обутые в подшитые валенки, перевел подозрительный взгляд на брадобрея, влепил тому на всякий случай выговор и побрел по собственному следу, бормоча под нос.
Рассказывали, что даже дома этот Дерсу Узала проводит выборочные обыски в вещах жены и сына, и если находит там чай или другие, не подлежащие хранению вещи, конфисковывает их, уносит в дежурную комнату и составляет акт об изъятии.
