себе, — примирительно сказал Сперанский. — Ну, пьёт Гавриил Степаныч, но никому же не мешает…
Клеопина отвели в подвал. Пока шли, он разобрался-таки, где шёл допрос — в самом здании Сената! Приходилось как-то тут караул нести. «Узилище», в которое его отвели, особыми удобствами не отличалось. Однако наличествовала деревянная кровать с соломенным матрацем и куцее шерстяное одеяло. «Лучше, чем в Петропавловке, — решил Николай, со сноровкой бывалого арестанта «обживаясь» на новом месте. Бородатый (!) солдат, вероятно, из человеколюбия оставил заключённому кусок сухаря и баклажку с водой. Умело орудуя огнивом, нижний чин высек искру и раздул огонёк.
— Ну вот, Ваше Высокоблагородие, — удовлетворённо заявил бородач, укрепляя разгоревшуюся лучину в светец. — Свечек-то у нас уже давно не водится, так что не забывайте лучинку менять. Щепок-то там прорва. Токма глядите, чтобы огонь не погас, а не то тут крысы лютуют!
— Спасибо, братец, — поблагодарил Клеопин солдата.
— Эх, — горестно вздохнул солдат. — Дожили! В Сенате — и свечек нет.
— Ну, мне-то это и лучше, — рассмеялся Николай, вспомнив крепость. — Я, когда в Петропавловке сидел, зажёг как-то сальную свечку, а крыса её — цап. Уронила, потушила да и сожрала!
— Свят-свят, — закрестился солдат. — Не, у нас покамест крысы на людей не кидаются. Кошку бы сюда, да нету. Не разрешает господин Сперанский кошек держать. Чихает он от них. Ну да ладно, пойду я.
— Расстреливать-то когда поведут? — поинтересовался полковник.
— Да кто его знает, — почесал солдат затылок. — Вот, скажем, князя Оболенского, так того целый месяц держали. А вот его Высокопревосходительство генерала Нейдгарда вместе с господином Рылеевым — так тех через два дня. И других — кого как…
— Однако, — закрутил головой полковник. — Ну, генерал Нейдгард, начальник штаба гвардейского корпуса — это понятно. Но эти-то господа? Рылеев, сколько я помню, членом правительства был…
— Э, господин полковник, — махнул рукой солдат. — Я человек маленький. Накануне революции как ветеран в Сенат истопником был назначен. А уж что там господа Оболенский и Рылеев с начальством набольшим не поделили, мне знать не велено. А вы лучше спите, а уж за лучинками я сам присмотрю.
Николай попил воды из солдатской баклажки. Есть не хотелось. Можно бы подумать о расстреле, но он был так измучен долгой дорогой и ноющей раной, которую толком не перевязали, что впал в состояние, среднее между сном и обмороком.
Проснувшись, почувствовал себя гораздо бодрее. Захотелось есть. Вот только сухарика на месте не оказалось. Видимо, съели крысы. Поправив лучинку и попив водички, Клеопин осмотрел подвал. Обнаружилось ещё несколько коек, заправленных кое-как и испещрённых крысиными следами. Было заметно, что помещение стали использовать как тюрьму совсем недавно. В отличие от камеры Петропавловской крепости, стены которой уже не вмещали надписей, здесь нашлась только одна: «Ис искры вазгарится пламя!». Чуть ниже: «Здись страдал биз вины виновный карнэт Обаленский».
«Батюшки-светы, и этого туда же! Пламя из искры… Очень даже разгорится. Только вот что после пожара-то останется?», — подумал Клеопин с лёгкой грустью.
Князя Сашку Оболенского он знал хорошо. И на манёврах встречались да и на офицерских пирушках, где Николай как «кавказец» и кавалер был почётным гостем. Корнет Оболенский был, хоть и дальним, родственником Щербатовым. Он даже пытался приволокнуться за Элен, но встретил решительный отпор в лице Харитона Егоровича, который почему-то невзлюбил бравого кавалериста-гвардейца. Возможно, за то, что тот, прекрасно владея французским языком (которого старый Щербатов почему-то не хотел знать!), изъяснялся по-русски с такими чудовищными ошибками, что вгонял в краску не только Элен, но и её отца…
Тут заскрипела дверь, отвлекая полковника от тягостных дум. Зашёл старый знакомый — солдат-истопник. Пока Николай выбрался из угла подвала, тот успел выставить на стол миску, положить сухарь и уйти, сказав только, что очень спешит. В миске оказалась гороховая каша. Совершенно пресная, но была съедена полковником в одно мгновение. Шут с ней, что без соли, можно бы и ещё…
Потянулись дни. Время от времени заходил старый солдат, ставивший миску с опостылевшей гороховой кашей и сухарь.
Сколько времени он провёл в подвале, Николай не знал, потому что не было окон. Предполагал, что чуть больше пяти дней, но меньше недели. Он уже стал надеяться, что приведение приговора в исполнение затянется, но в одно утро его разбудили…
— Проснитесь, батюшка, — дёргал его солдат.
— Расстреливать? — спросил Клеопин, сбрасывая с себя шинель и пытаясь говорить как можно бодрее.
— Да что вы, сударь. Если бы расстреливать, то я бы вам чарку водки принёс. А вас господин Сперанский хочет видеть.
— А без расстрела чарка не положена?
Солдат развёл руками: мол, где же взять-то… Жаль. Сейчас Николай с удовольствием бы выпил чарочку, а то и две.
Нельзя сказать, что Клеопин жаждал увидеть «серого кардинала», но было бы хуже, если бы сейчас его вывели во двор и поставили перед расстрельной командой. Вроде бы, много раз ходил полковник рядом со смертью, но быть расстрелянным как изменнику ему не хотелось…
— Что хоть на улице-то творится? — спросил полковник, пытаясь промыть глаза водой из баклажки.
— А вы что, разве не слышите? — удивился солдат. — С самого утра стрельба идёт. Кто с кем стреляется — неизвестно. То ли из крепости вышли, то ли с Невы напали…
В подвале действительно ничего не было слышно. Но когда страж вывел Клеопина на лестницу, стали различимы ружейные и пушечные выстрелы. Судя по звукам, били не только полупудовые «единороги», но и более тяжёлые орудия — толи гаубицы, то ли корабельная артиллерия. Впрочем, звуков корабельных орудий полковнику прежде слышать не приходилось, поэтому он мог и ошибиться.
На сей раз Сперанский был в кабинете один. И Бистром, и Трубецкой отсутствовали. Что же военному министру и начальнику штаба было не до заседаний.
