Сначала была Африка. Негры были для нас даже не людьми а чем‑то вроде животных, мы охотились на них, как на дичь. Затем Индия — где нас хотели расформировать, разговоры ходили самые разные, настроение было самое плохое. У британцев привычка — когда ты им не нужен, тебя вышвыривают пинком, пусть даже прямо на эшафот. Оказалось же, что нас продали французам. Раскассировали, побатальонно, даже поротно — поставив над нами французских офицеров. Трусливых лягушантиков, которых мы всегда били — теперь эти унтерменши не стеснялись нам говорить, что как мы гнали их в бой на Восточном фронте, сдохнуть за Еврорейх, так теперь наша очередь помирать за Бель Франс, и пусть кто‑нибудь попробует отказаться! И за неповиновение приговаривали к расстрелу. Проклятые джунгли — даже Африка в сравнении с ними была раем! Нас высадили в Сайгоне, наш батальон трижды усмирял деревни, объявленные «повстанческими», но так вышло, что я в тех делах не участвовал, это сыграло важную роль в дальнейшем. Как усмиряли — ну вы же знаете, как это было на Восточном фронте? Некому после там было бунтовать!
В Сайгоне нас не пускали даже в приличные бары и бордели. Это лишь для белых людей, как французики и британцы — ну а мы, выходит, приравнивались к туземцам! При этом мы должны были тянуть всю грязную и опасную работу — в России мы говорили «рус полицаям», что «дойче зольдат не обязан вместо вас лезть под пули лесных бандитов», теперь так же обходились с нами господа из проклятой «бел франсе» (прим. — игра слов: «ваалова бахрома» — В. С.). У них было развлечение, встретить нас толпой на улице, и бить нам морды — «проклятые боши, вы виноваты во всех бедах нашей прекрасной Франции». И ясно, на чьей стороне всегда была французская военная полиция! Как мы ненавидели этих проклятых французов, а заодно и их английских приятелей! Нашей ротой командовал капитан Франсуа Гренон, он был жутко недоволен, что вместо нормальных французских парней ему дали «этих висельников», и на построении приветствовал нас фразой «Вы еще не все сдохли? Ну да это поправимо!».
А затем, помню этот день, 5 октября 1945 года, нас окружили французы и британцы, даже подогнав танки. Не выпускали из бараков (удобства там были, как в Дахау!), сначала выставили караул к складу боеприпасов, затем и оружие приказали сдать, опасались нашего мятежа. А после мы узнали, что нашего командира, Достлера, выдали русским! Поскольку советские потребовали это, заняв Хайфон, и не уходили оттуда, пока их ультиматум не будет выполнен! Выдали генерала, и еще шестерых — этим повезло, их сразу расстреляли, а Достлера ждал костер в Риме, в присутствии представителей всех держав. За право его казнить спорили русские, янки, французы, итальянцы, даже португальцы. Знаю, что писали — его сначала повесили, а сожгли уже мертвое тело. Но я слышал, что паписты имели к нему особый счет — и если своего дуче, за меньшее, сожгли живым…
Не скажу, что мы сильно любили генерала, и готовы были идти за него в огонь и в воду, как за «папу» Роммеля те, кто служил с ним. Просто стало ясно, очевиднее не бывает, что мы обязаны подыхать за французский интерес — а лягушатники перед нами никаких обязательств не хотят иметь в принципе, мы для них просто навоз! И плевать, хорошо ты им служишь или нет — захотят, выдадут любого, или всех, если посмели так с генералом. Еще в Европе я слышал про «датский парад» (прим. — см. Союз Нерушимый — В. С.), и как британцы поступили со сдавшимися. И мы уже успели на своей шкуре узнать, что вьетнамцы, это не негры, они умеют воевать! А в этих проклятых джунглях белый человек легко мог сдохнуть как от загноившейся ранки, напоровшись на ядовитый шип какого‑то растения, так еще от тысячи подобных мелочей! Так что мораль упала, ниже половой щели, как русские говорят. И раньше часто напивались допьяна, или весь день ходили под дурью — а теперь, словно с цепи сорвались. В моем взводе за неделю убыло пятеро — один дал в морду французскому офицеру, и попал под расстрел, второй спьяну поперся на мины, третий так же — ночью, на часового, а двое застрелились сами.
Вам не понятно, как это я решил дезертировать к вьетнамцам? В тот момент, это было как порыв, «лучше конец сразу, чем ожидание смерти все время». Хотелось просто выжить — а если повезет, отомстить французам! Потому я и соврал, назвавшись немецким коммунистом, принужденным воевать — но ведь это никто не мог там проверить. И сказал, что я не убивал их соотечественников — а вот это они проверили, каким‑то своим способом, точно и быстро. После я не раз видел, как столь же различное отношение было к пленным французам — кого‑то обменивали, или даже просто отпускали, а кого‑то убивали, иногда весьма жестоко. Ну а еще меня спасло хорошее знание немецкого, английского и русского пехотного оружия — вьетнамцы нашли, что живой я им полезнее, раз могу учить обращаться с тем, что попадало в отряд. После мне доверили участвовать в бою. Да, возможно что я убивал и своих бывших однополчан — ничего личного, они были уже на другой стороне. А вот лягушатников, как и после американцев, мне было не жалко совсем. У меня хорошо получалось сокращать их поголовье — что поделать, если все, что я умею, это воевать? В результате, уже через два года мне поручили свой отряд, сначала десяток мальчишек — крестьян с пятью старыми японскими винтовками на всех. А в эту войну с американцами я уже считался кадровым, отставку получил в чине командира роты. Имею вьетнамские награды, меня тут уже считают своим, уважают. Женился вот на местной, уже прибавление есть. А имя, которым меня тут называют — как я узнал, в переводе с вьетнамского, значит просто «немец». Так наверное, и доживу.
В Германию? Нет, не тянет совсем. Никого у меня там нет, и приговор мне наверное, еще не отменен? Так что, здесь останусь. Все же Вьетнам — вполне приличная страна, если в ней долго пожить. И перед ней у меня нет ни единого греха, одни заслуги.
(приписано ниже — использовать случай в пропаганде. Как пример, что правое дело борьбы с империализмом, и преимущества социалистической системы могут оказать благотворное воздействие даже на таких мерзавцев, как этот персонаж).
Вместо эпилога.
«Товарищи телезрители, сегодня 21 июля 1971 года, и я, Николай Озеров, веду свой репортаж со стадиона „Лужники“. Стадион забит до отказа, товарищи, и это можно понять: сегодня сборная СССР играет со сборной мира. Большой футбол провожает Эдуарда Стрельцова…». Здесь, в этом новом после нашего прибытия мире, случилось много чего хорошего и много чего плохого. В том числе изменилась и судьба Эдуарда Стрельцова, так и не проведшего в заключении ни единого дня.
