– Я правильно понял, – с откровенной холодностью спросил Кошон у графа, – его светлость больше не заинтересован в осуждении еретички?
Уорвик скосил на него глаза то ли с жалостью, то ли с досадой. Что он может ответить? В епископе граф видел только фанатичного борца с ересью. Разве ж можно говорить такому, что политика вещь переменчивая, и то, что было начато с одними целями, запросто может свернуть к цели иной, не всем и не всегда понятной, а потому не разглашаемой публично.
– Идите, Кошон, – вздохнул он, всем своим видом говоря: «Понимайте, как хотите». – Идите, и не наделайте новых глупостей. Я пока на вашей стороне.
Епископ поклонился с подчёркнутым смирением. Но, поворачиваясь уже, чтобы уйти, бросил мимолётный взгляд на рабочий стол графа и замер. Из-под обычных для такого места бумаг выглядывало письмо… Письмо с прекрасно видимой печатью на шнуре жёлто-оранжевого цвета… Разобрать оттиснутый герб возможности не представлялось, но Кошон каким-то шестым чувством, инстинктом почти звериным, ощутил, почувствовал ОТ КОГО могло быть это письмо!
– Что с вами? – услышал он голос Уорвика. – Вам нехорошо?
– Д-да, – выдавил из себя Кошон. – Этот процесс меня совсем доконал.
* * *
«Итак, она им пишет!»
Кошон шагал от дворца графа, не замечая кланяющихся ему. Время от времени он ожесточённо тряс головой, словно отгонял опасную мысль, которая пугала его своей непродуманностью, равно как и своей очевидностью! Но мысль постоянно возвращалась, как дрянной шут с высунутым дразнящим языком! Словно насмешничая, прыгала в голове, перебивая саму себя – ОНА ИМ ПИШЕТ! ОНА МОЖЕТ ИМ ЧТО-ТО ПРЕДЛОЖИТЬ!!!
И Кошон снова останавливался и хватался рукой за бешено колотящееся сердце. Как же так?! Не учёл, не продумал…
Процесс, который казался таким лёгким, грозил опасно и бессмысленно затянуться, и, если герцогиня Анжуйская начала предпринимать какие-то шаги по спасению своих девиц, значит ветер, дующий в высших сферах политической власти переменился. И он, похоже, не попутный, раз Кошона даже не поставили в известность! Только пытаются вразумить намёками и недомолвками, от которых за версту несёт фальшью! И, значит, надеждам, которые возлагались на этот процесс, не суждено сбыться! А если мадам пишет ещё и в Рим…
О, нет, нет!!!
Епископ глубоко втянул воздух и снова потряс головой.
Что она могла писать Уорвику?! Чем покупала его лояльность? Деньги? Нет, наверняка есть что-то ещё, потому что деньгами Уорвика, пожалуй, не возьмёшь. Тут замешана честь государства, собственная Уорвика честь, в конце концов! Одно только поражение англичан при Патэ должно было заставить графа ненавидеть Жанну так же сильно, как ненавидел её Кошон…
И тут епископа осенило!
Патэ! Ну, да, конечно! Там же взяли в плен Толбота! Этого героя, любимого всеми англичанами, словно он – новый Ахиллес! Сторожевого пса Англии! Толбота, который приходится Уорвику роднёй! Толбота, которого Бэдфорд заранее назначил губернатором Анжу… Его можно казнить, если с Жанной, или, вернее, с Клод что-то случится, но его можно и обменять на неё, завершив суд, к примеру, публичным покаянием Девы, после которого инквизиция «умоет руки» и передаст дело суду светскому. А уж тот, в свою очередь, вынесет приговор мягче ожидаемого, чтобы потом вернуть нации её любимца, а французам посрамлённую на весь свет фальшивую Деву. И всё! Все довольны! Дискредитированная Жанна больше во главе войска не встанет, зато Толбот может принести Лондону ещё не одну победу.
Вот только о Кошоне уже никто не вспомнит.
Такие дела делаются быстро, и епископу хорошо известно, что происходит потом. Вся пыль и грязь, которые сейчас под ногами, поднимутся, чтобы замарать его и похоронить под собой! А потом мадам вытащит перед миром свою Клод, и мир рухнет! И снова проклянёт Кошона, потому что он, единственный, знал, понимал, но ничего не сделал!
Епископ снова остановился, почти физически ощущая за спиной подобострастно замершую свиту.
Всё это скоро может закончится… И, если ничего не предпринять, напыщенность суда, который он так долго подготовлял, вывернется наизнанку, словно расшитый золотом рукав, на изношенной, гнилой подкладке!
Но, что тут предпримешь?.. Любой шаг следует хорошо продумать, а не решать вот так, на ходу, когда времени не просто не осталось – оно готово повернуть вспять!.. Разве что Господь вразумит…
Епископ только теперь заметил в каком месте остановился. Это же Соборная площадь! Поднял глаза на возвышающиеся перед ним арки, на вонзающиеся в небо шпили, и перекрестился. Неужели даже Господу безразлично, что рухнет мир, устроенный в угоду Ему? Политика и вера, вера и политика – вот две ложки, которыми Он перемешивает котёл людских судеб, подсыпая в него войны и распри, поскольку, при всей своей внешней хаотичности, именно войны и распри несут в этот мир порядок! Но Клод… Эта чёртова праведница Клод! Она смущает умы, вызывая в них полную неразбериху! Хаос, привлекательный вначале, но ведущий к безумию! Разве может идти такое соблазнение от Господа?! Разве может быть оно Ему угодно?
Внезапно зазвонил колокол, и Кошон в экстазе простёр к небу дрожащие руки.
О, да, он понял! Господь вразумил его тоже внезапно, словно взял и вложил в голову слуги своего мысли простые и ясные, от которых уже не надо уворачиваться и трясти головой… Теперь он точно знает, что Господь на его стороне, и мир именно такой, каков он сейчас, небу угоден во веки веков…
Кошон сорвался с места и поспешил вперёд, осеняя благословением всех встречных.
Всё! Отныне он будет почтителен с подсудимой! Всех заставит забыть, что относится к ней предвзято, и Эстиве посадит на цепь благоразумия, чтобы не придумывал больше никаких глупостей, вроде той, с отравленной рыбой2! Теперь Кошон возьмёт себя в руки! Будет улыбчив с Ла Фонтеном, оставит в покое трусливого Леметра, которого Великий Инквизитор Франции, под давлением Бэдфорда, всё же заставил участвовать в процессе… Чёрт с ними! Пусть сидят и отмалчиваются. Теперь Кошон всё будет делать сам!
И, слава Господу, что именно делать, он теперь знает!
* * *
В самом начале марта публичные заседания были отменены, и Жанну стали допрашивать в Руанском замке.
Кошон, изображая великодушие, доверил вести допросы Ла Фонтену, который уже откровенно благоволил подсудимой. Сам же епископ только присутствовал и занимался регламентом заседаний, мотивируя это тем, что не имеет морального права судить ту, которая возвела на него обвинения в попытке её отравить.
Ла Фонтен на это купился, посчитав, что мягкость к подсудимой теперь официально дозволена. И даже Леметр, впервые появившийся на заседаниях с явным облегчением на лице из-за того, что заседания теперь закрытые, выдавил из себя приветливую улыбку в ответ на смиренное заявление Кошона, что нет никакой его личной причастности к тому давлению, которое было оказано на Леметра Великим Инквизитором.
Впрочем, были и такие, кто откровенно недоумевал и поглядывал на Кошона вопросительно, дескать, «ради чего?» Но, судя по внешним проявлениям, епископа его самоотстранённость, кажется, вполне устраивала. Он вмешался в допросы всего один раз, когда Жанна заявила, что не боится смерти, потому что попадёт в рай, где находятся все, кому не в чем себя упрекнуть. Ла Фонтен на это заметил с отеческой заботой, что самовольное решение судьбы Франке Арасского и фактическая его казнь, не то деяние, за которое нельзя себя упрекнуть. На что Жанна в ответ, вполне ожидаемо, напомнила суду о разбойных рейдах самого Франке и о том, что участь свою он заслужил и перед Богом, и перед людьми.
– Буквально накануне Франке сжёг целую деревню, а перед тем убил бОльшую половину её жителей, – сказала она.
И тут подал голос Кошон.
– А был ли тогда какой-нибудь святой праздник? – спросил он смиренно.
И, когда все повернулись к нему с тем вниманием, которого всегда заслуживает голос давно не звучавший, продолжил, не дожидаясь ответа:
– Я это к тому, что штурмовать Париж в день Рождества Пресвятой Богородицы дело столь же богопротивное. И допускать, чтобы твои соотечественники, как с одной, так и с другой стороны, умирали без покаяния в такой день, грех не меньший. Если не больший, потому что смерти свои эти люди ни перед богом, ни перед всеми нами не заслужили.
И она смутилась! У всех на глазах!
А он ей улыбнулся.
И многие, ох, многие посмотрели тогда на епископа с одобрением. А он великодушно не стал дожимать. Ему хватило пока и этого смущения, и было рано доламывать её, потому что Кошон уже точно знал чем и как её сломает, но надо было, чтобы Жанна пока держалась и отмела как можно больше предъявленных обвинений. А вот потом, когда бы она почти победила… Вот тогда её покаяние сделает её же грех очевидным для любого. Даже для тех, кто в свою Деву верил!
