– Церковь не раз заявляла о своём нейтралитете во всём, что касается разногласий между государствами, поэтому суду инквизиционному будет уместно пригласить к разбирательству представителей и другой стороны, – произнесла она, нигде не запнувшись и ни разу даже лба не наморщив, что можно было бы потом трактовать, как чьё-то наущение – девица, дескать, была кем-то подготовлена и пыталась заученное вспомнить.
Хуже того, как только требование было произнесено, по залу тут же пробежала волна удивлённых перешёптываний, среди которых Кошон, к своему неудовольствию, разобрал восхищённые восклицания. Еле подавив в себе злость, он призвал собрание к тишине и, игнорируя слова подсудимой, потребовал привести её к присяге, чтобы запустить в действие первую ловушку. Если девица сейчас присягнёт говорить суду только правду, не утаивая ничего, она будет вынуждена давать подробные разъяснения о природе голосов, повелевших ей идти воевать. И, разумеется, дословно пересказывать всё, что этими голосами говорилось, а в подобной беседе поймать её на еретическом слове труда не составит.
Но девица вывернулась. Прежде чем рука её легла на Святое писание, оговорила, что правдиво расскажет суду обо всём, про что спросят, но о своих откровениях не будет рассказывать никому. И тут же выдвинула новое требование – позволить ей присутствовать на мессе.
Сидевший на отдельной скамье, как представитель от лица английского короля, граф Уорвик растянул губы в кривой ухмылке, и Кошон ни минуты не сомневался в том, что ухмылка эта лично ему ничего хорошего не предвещает. Епископ едва не потерял присутствие духа, но тут выручил Эстиве, который, видя лёгкое замешательство председателя, немедленно заявил прокурорский протест и потребовал в посещении мессы подсудимой отказать.
По залу снова пробежала рябь тихих обсуждений.
Или осуждений?
Кошон нахмурился и решил, не откладывая, пустить в ход вторую ловушку
– Прежде чем ты начнёшь отвечать на вопросы суда, – сказал он, обращаясь к Жанне, – ты должна прочесть Pater Noster.
И, видя явное замешательство на лице девушки, добавил снисходительно:
– Если ты так набожна, как нам рассказали твои земляки, сложно это не будет. Ну же… Мы ждём.
Расчёт был прост. Правила инквизиционного суда позволяли истолковывать, как ересь любую запинку или ошибку во время чтения молитвы. И Кошон был уверен, что тут осечки не случится. Девица импульсивная, самоуверенная, обязательно, где-то да запнётся. Но, даже если «Отче наш» она прочтёт, как надо, он тут же велит ей читать Ave Maria, чем наверняка выведет из себя, и тут-то она оплошает!
Однако девица, помолчав мгновение, уставилась епископу в глаза и произнесла твёрдо, хотя и тихо, так, что не все услышали:
– Я прошу вас принять у меня исповедь, святой отец. Я давно не исповедовалась и хочу сделать это сегодня. А во время исповеди прочту любую молитву, которую вы укажете. Это будет даже лучше, потому что не все здесь понимают мой язык54.
Кажется, в задних рядах кто-то засмеялся. А те, кто не расслышал, начали громко переспрашивать у других, «что она сказала?», и Кошон уже не смог скрыть злость и досаду. Как духовное лицо, да ещё в присутствии стольких свидетелей, епископ не имел права ей отказать. Но он так же не имел права потом разгласить всё то, что услышит, потому что тайна исповеди нерушима и свята!
– Я приму твою исповедь, – выдавил он, еле скрывая досаду, – но молитву ты могла бы прочесть в присутствии нескольких уважаемых людей, которым понятна галликанская речь.
Жанна с готовностью кивнула.
– Если эти господа особы духовного звания, вы можете пригласить их на исповедь, святой отец, и я прочту молитву.
Теперь стало очень тихо.
«Я сожгу тебя, проклятая ведьма!», – забывшись в своём озлоблении, мысленно пообещал Кошон. Ловушки не сработали, да и сама торжественность первого заседания была смазана этим незапланированным перерывом.
Он грузно поднялся. Загрохотали скамьями, поднимаясь, и все присутствующие. Но все Кошона не волновали. Величаво спускаясь с помоста, на котором, за длинным столом сидели главные участники процесса, он незаметно скосил глаза на Уорвика и чуть не споткнулся. С явным разочарованием на лице граф запахнул плотнее свой меховой плащ и, печатая шаг, пошёл вон из зала, увлекая за собой свою внушительную свиту и часть английских солдат.
* * *
К марту никаких улучшений в процессе не наметилось.
Жанна исправно отвечала на все вопросы, и так же исправно обходила любую расставленную для неё ловушку. Она была спокойна и уверена в себе, ни в какую не желала сдавать позиции во всём, что касалось Божьего вмешательства в её судьбу, и, в итоге, некоторые из чёртовых святош, чьей первейшей обязанностью было осудить девицу за ересь, начали чуть ли не в рот ей заглядывать и не столько допрашивать, сколько спрашивать, что она думает по тому, или иному вопросу!
На этом фоне старания преданного Эстиве выглядели особенно предвзятыми. На одном из заседаний он вдруг закричал на Жанну, обзывая её солдатской шлюхой, чем вызвал гул неудовольствия в зале и, что совершенно смутило епископа, окрик самого Уорвика!
А потом граф вызвал Кошона к себе во дворец.
Глядя почти с брезгливостью в лицо епископа, он выговорил ему всё, что думал о ведении процесса.
– Излишества в усердии порой только вредят, Кошон. По мне, так пусть у вас чего-то не хватает! Это, ей Богу, выглядеть будет куда пристойней того позора, к которому вы упорно толкаете весь суд! И с девственностью девицы надо бы тоже… того… поосторожнее. Ваш Эстиве слишком ретив, как я наблюдаю, так вы ему скажите, пусть в себя придёт. Что значит, «шлюха»?! Этот вопрос уже закрыт, и незачем, слышите, незачем раздражать тех, кто ещё ничего для себя не решил, бездоказательными оскорблениями!
Кошон сделал обиженно-удивлённое лицо.
– Не понимаю, милорд…
Но Уорвик хмуро глянул на него из-под насупленных бровей.
– Плохо. Очень плохо, монсеньор, что не понимаете. Вопрос о девственности закрыла миледи Бэдфорд, и не нам с вами, и, уж конечно не Эстиве, опровергать её вердикт! А между тем, на днях мне сообщили, что ваш Эстиве снова подбивает солдат охраны изнасиловать девицу и предъявить это её грехопадение, как доказательство дьявольских козней. Так вот, Кошон, не надейтесь, что в случае чего я позволю свалить вину на моих солдат! Доказать вы всё равно ничего не сможете, только осрамитесь в очередной раз, но тогда беседовать с вами будет уже милорд регент!
Кошон вспыхнул, однако ничего не ответил.
Ещё в январе, когда велись допросы свидетелей, супруга регента вдруг опомнилась. Видимо, герцог Бэдфордский не скрыл от неё, кем именно являлась Жанна в действительности, и миледи-регентша, даже без помощи генеалогического древа, вывела, что девица родня и ей, и английскому королю! Кузина и тётка, как ни крути! А тут как раз, впервые, был поднят вопрос о проверке девственности Жанны, и миледи рассудила, что в отношении девицы королевской крови делаться это должно только в присутствии благородных особ, и потому сама возглавила комиссию.
И ладно! И пусть этим бы и ограничилась! Но миледи, которая до сих пор была настроена против французской ведьмы очень решительно, была потрясена тем, что девица, прожившая почти год среди солдат, действительно оказалась невинной, и зачем-то захотела с ней ещё и побеседовать!
Излишне говорить, что высокородная дама после беседы расчувствовалась сверх меры! Что и как она втолковывала потом супругу, Кошон, естественно знать не мог, но догадывался, и не без оснований, что даже этот сегодняшний вызов Уорвика является отголоском того разговора между их светлостями!
Сердце епископа заколотилось, предчувствуя новый приступ раздражения, от которого он нещадно страдал весь последний месяц.
Его ненависть к Жанне, как к противоестественному и вредному явлению, росла день ото дня. И параллельно с этой ненавистью сформировалось окончательное обоснование для уничтожения той, другой, которую втайне ото всех, и от Жанны в том числе, прятали в одной из камер Буврея.
Кошон постоянно чувствовал присутствие Клод, как чувствуют занозу, сидящую глубоко под кожей! Обе девицы, как ему казалось, были словно связаны невидимыми нитями, через которые подпитывали друг друга энергией, стойкостью, разумностью… Даже такая мелочь, как желание Клод, которую перевезли в Руан в мужской одежде, немедленно переодеться в женское платье, подаренное ей одной из прислужниц герцога Бургундского, взбесило Кошона своей подлой дальновидностью! Девчонка отлично понимает, как ей следует себя вести – смирна, тиха и в грех отчаяния не впадает… А когда епископ услышал как-то, как один из солдат, стерегущих Клод, говорил товарищу, что «ведьма-то в подвале странная – вся такая чистенькая, словно светится, а ведь сколько уже сидит…», то немедленно отдал распоряжение всех прежних стражей от решётки Клод убрать и поручил Эстиве нанять новых, из числа таких, которым светящиеся девицы не мерещатся!
