Вернулся он действительно быстро, бережно, как священный сосуд, неся двумя руками мою шапку.
— Вот, успокой душу! — сказал он с удовлетворением, протягивая мне шапку. — Только перинку убери, положи рядом, а то зальешь еще!
Я во всем ему повиновался, даже не спросил, что он принес. Оказалось, вино, какое точно, не скажу, потому что необычный сосуд придавал ему своеобразный терпкий вкус. Выдул все одним махом, очень пить хотелось.
— Здоров! — уважительно протянул мужичок.
Головная боль быстро ушла, вместо этого голова закружилась и слегка замутилась то ли от голода, то ли оттого, что не привык я вино шапками мерить, не рассчитал. Из-за этого рассказ мужичка я слушал как в полусне, кусками.
— Ты не подумай, я не из этих, которые тащат все, что плохо лежит, но, думаю, чего зря добру пропадать. Опять же, думаю, пусть старуха моя на старости лет на перинке боярской понежится. Сколько там добра! И ведь ломают почем зря все, что унести не могут! Эх, сюда бы телегу подогнать!.. Я тебя запомнил, ты над телами убиенных стоял и вроде как молился. Благочестивый человек! Я это уважаю. А тело царя Бориса почти до Варсонофьевского монастыря на Сретенке довезли, там дровни-то и развалились от такой гонки бешеной, свиней жители окрестные переловили да по дворам своим свели, а тело, наверно, так и лежит в грязи. Нехорошо это! Ну будь здрав, добрый человек! Хорошо посидели, душевно поговорили, но пора и честь знать. Домой пойду, старуха уж заждалась, поди. То-то я ее порадую!
Один я остался, наедине со своими мыслями скорбными. В какой-то момент поднялся, чтобы идти, нет, не домой, а куда ноги понесут, лишь бы подальше от всей этой мерзости. Тут какие-то мужики хмельные выкатили со двора на улицу бочку винную, вышибли дно, закричали задорно: «Эй, народ, налетай, еще одну нашли!» Русский человек, когда пьян, завсегда с другими своей радостью поделиться норовит. Налетевший народ увлек меня к бочке, я, не задумываясь, сдернул шапку, получил щедрую меру, отошел прочь и тут же все выпил. И тут вдруг мысли мои чудесным образом прояснились и дух мой взыграл.
— Не раскисай, князь светлый, — сказал я сам себе, — да, остался ты последним и единственным мужчиной в роду, тем больше дел на твою долю выпало. И первейшая, святая твоя обязанность — предать земле мертвых! — Тут память услужливо напомнила рассказ недавнего моего собеседника, и я приказал себе: — Сначала — на Сретенку!
Сразу скажу, что много в ту ночь я делал лишнего, потому что считал, что все следует вершить скрытно и что некие силы будут мне во всем препятствовать. Это я потом понял, что никому тогда ни до чего дела не было и, скажем, утром все можно было сделать много спокойнее, без лишней спешки и, несомненно, лучше. Извинением же мне служит то, что я все-таки все сделал достойно, по-христиански. Впрочем, в другую ночь я и не смог бы всего этого сделать, потому что только тогда вся Москва была нараспашку, сторожа не выставляли рогаток, и даже ворота Кремля не закрывали — проходи свободно, кто и куда хочет.
И несомненно, Господь меня в ту ночь опекал и направлял, потому что все мне удавалось. Вот и донельзя изуродованные останки несчастного царя Бориса я нашел сразу, прямо у стены Варсонофьевской обители. «Негоже мужчине ломиться ночью в девичий монастырь», — мелькнула мысль, но тут же была заглушена моими мощными ударами в монастырские ворота. Не буду описывать, скольких трудов стоило мне уговорить дежурную черницу вызвать ко мне игуменью Евлампию. Дальше проще было, ведь я всех игуменов и игумений знаю, и они меня все знают, так что когда Евлампия меня наконец признала, то полностью отдалась в мою волю. «Страсти Господни!» — только и воскликнула она, выслушав мой короткий рассказ и мою просьбу, и тут же снарядила несколько стариц, крепких духом и телом, к останкам царя Бориса.
— Гроб раздобудь, — продолжал я отдавать приказания.
— Это ночью-то! — воскликнула было игуменья, но тут же осеклась и сказала коротко: — Сделаем. Только ведь простой будет.
— Не гроб красит человека! — изрек я одну из мудрейших мыслей в своей жизни и тут же добавил: — Только гроба надо три, два других — поменьше.
— Понимаю, — тихо сказала игуменья, — помилуй, Господи, души невинно убиенных! — И несколько раз перекрестилась.
— И священника для службы заупокойной вызови.
— Все сделаю, князь светлый, как подобает. Тут нас учить не надо. Отправляйся в свой путь скорбный, да хранят тебя святая Богоматерь и все святые и угодники русские! — благословила она меня.
Нужные мне тела я нашел не сразу, напротив разгромленного дворца Бориса Годунова лежали мертвецки пьяные, упившиеся до смерти, затоптанные в сутолоке, но царя с царицей среди них не было. Но тут мне опять Господь помог.
— Князь светлый! — донесся до меня радостный голос стремянного Николая. — Где ж вы были? Я уж обыскался! Пойдемте поскорее домой! Отдохнете! Вот, обопритесь на руку, я вам помогу!
— Не до отдыха мне сейчас! — ответил я строго, отстраняя его руку. — Где тела царя и царицы?
— На патриаршем дворе. Как стемнело, монахи забрали, — сразу взял деловой тон Николай.
— На патриарший двор! — коротко приказал я.
Там я быстро разобрался. Святые отцы, устрашенные расправой над патриархом Иовом, архимандритом Пафнутием и чудовскими старцами и избывшие остатки смелости в похищении святых останков, теперь с готовностью подчинились моему руководству. План я составил, еще когда шагал со Сретенки, а дополнил уже на площади кремлевской. Тут мне опять помог рассказ того давнишнего мужичка, точнее говоря, одно слово — телега.
— Снарядите трое дрог, на средние положите тела царя и царицы, прикрыв их покрывалом неказистым, на другие бросьте несколько мертвецов с площади и двигайтесь к старому царскому дворцу, ждите меня там, — объяснял я.
— Будет исполнено, — по-военному четко ответил архиепископ Кирилл и, чуть помявшись, добавил: — Тебе бы переодеться, князь светлый, негоже тебе в таком наряде.
— Наряд самый подходящий для дела нашего, — отрезал я, — меня в нем ни один ч… прости, Господи, не узнает!
— Ну хоть шапку, — встрял Николай, — дюже воняет.
— Не замечал, — протянул я, — липнет — это да. Давайте шапку! Тогда уж и сапоги, мочи нет!
— Немедля доставим. Какие потребны? — спросил архиепископ и услужливо склонился к моим ногам.
— Хотя бы на вершок поболее этих, — ответил я, показывая сапог.
— Боюсь, что таких у нас в заводе нет, — ответил архиепископ, с уважением глядя на мою ногу.
— Ну и Бог с ними! — воскликнул я, вставая, потому что уже сообразил, где мне сапоги раздобыть.
