— Не сердись. Ты сказал, что гонца твоего, следующего из Полонии, перехватили.
— По всей видимости это так, раз вести князь получил от Гостемила, а не раньше.
— Князь не сердится.
— Я рад, что он щедр и не злопамятен. Ингегерд, что за комедия?
— Ты пришел к князю за разъяснениями, не так ли?
— Положим, что так. Тебе-то какое дело? Князь не желает меня видеть сам?
— Хелье, я все-таки княгиня.
— И что же?
— Будь повежливее.
— Не желаю. Гостемила оскорбили, а князь в спальне запирается, как напроказивший ребенок, за твою поневу прячется! Что происходит!
— Гостемила никто не думал оскорблять.
— Тебе это точно известно?
— Да. Я понимаю, почему ты сердит, и почему Гостемил сердит…
— Ингегерд, не ханжи!
— …но всему есть пределы…
— Не ханжи, тебе говорят!
— Что ты намеревался сказать князю?
— Я намеревался, и намереваюсь, сказать ему, что… Не желаю я с тобой говорить! Зови князя!
— Хелье, не забывайся! И говори потише — стража слышит.
— Потише?
— Я хорошо знаю своего мужа, и говорю тебе, что Гостемила никто не оскорблял.
— Как все изменилось за последние десять лет, — философски заметил Хелье. — Память людская… Вместо того, чтобы уединиться с просителем, который немало сделал для его державы, князь унижает его, заставляя просить при всех, за праздничным столом. Вчерашние смерды, сплетники, нахлебники, выслушивают, сально улыбаясь, частную просьбу болярина. Князь отказывает воину, только что пролившему кровь, защищая столицу, в обыкновенной просьбе. Князь позволяет ничтожному Ляшко при всех хамить потомку древнего рода.
— Ляшко не хамил… Хелье!
— Значит, действительно Ляшко. Я так и подумал.
— С чего ты взял?
— Владимир этого сделать не мог, сын ваш обожает Гостемила. Если бы это сделал Жискар, он не посмел бы придти ко мне в дом.
— Жискар? Пришел к тебе?
— Чтобы навестить Гостемила, да, пришел… Не могу ж я всерьез предположить, что твой муж лично оскорбил моего друга. Это было бы недостойно твоего мужа, не так ли, княгиня. Я не знаю, что сказал Гостемилу Ляшко… что твой муж позволил ему сказать. Гостемил ранен, ему нужен покой, но у него есть друг, а это я, и я бы с превеликим хвоеволием вызвал бы Ляшко на поединок, если бы не подлое его происхождение. Вызывают равных.
— Хелье! Не дури!
— Гостемил — человек, начисто лишенный тщеславия, и он вовсе не обижен, что биричи, и вечевые, и княжьи, восхваляя так называемое освобождение Киева, даже не упоминают его имени. Как не упоминают и других — Иллариона, например. Или дочь Гостемила. Или холопа его.
— Илларион…
— Что Илларион? Носы утирал вам всем. Про себя я не говорю…
— Хелье!
— Что?
— Князь не знает, что ты был тогда в городе. Я… я…
— Договаривай.
— Я забыла ему сказать. Нужно сказать.
— Нет, не нужно. Пожалуйста, не говори. — Хелье распрямился и посмотрел на княгиню спокойным, полным превосходства, взглядом. — Даже не думай.
— Я не знаю, каким именно образом ты участвовал в действиях…
— Никаким.
— Ляшко…
— Не бойся за Ляшко. В отличие от некоторых монархов я не позволяю личной неприязни влиять на решения, затрагивающие мою честь. Ляшко будет жить и здравствовать. Ну его к лешему. А Свистуна нужно отпустить. Это главное.
— Мы не можем этого сделать.
— Мы?
— Ты разве забыл, Хелье?
— Почти. Про меня забывают иногда, и я тоже иногда забываю. И даже не знаю, что нужно сделать для того, чтобы женщина, с которой я знаком с детства, говорила бы со мной откровенно, а не напускала на себя официальный вид. Что я должен сделать, а, Ингегерд? Спасти тебя от разбойников? Принять у тебя роды? Вызволить из беды твою малолетнюю дочь? Э, позволь! Смутно припоминаю, что я, вроде бы, все это произвел! Было это, правда, давно. Вот я и говорю — многое забывается. И на хвест, учрежденный в честь победы над врагом, которой без Гостемила могло бы и не быть, Гостемила даже не приглашают. А всего-то четыре дня прошло.
— Хелье, ты несправедлив к моему мужу. И нарушаешь этикет.
— Этикет?
— Как Гостемил.
— Гостемил нарушил этикет!
— Гостемил явился в терем без приглашения, ввалился в столовую, и разговаривал с моим мужем таким тоном, будто он должник его.
— Разве это не так?
Ингегерд вздохнула.
— Дикие времена кончились, Хелье, — серьезно сказала она. — Держава процветает потому, что князь сегодня больше, чем просто военачальник, удерживающий территории силой. Князь — избранник Божий, и князю Бог дает мудрость, дабы правил он страной, как подобает избраннику. Князя сегодня не только боятся, но и любят. И не только воины, но и простые смерды, и годсейгаре.
— Я ужасно всему этому рад. Ты продолжай, у тебя хорошо получается ораторствовать. Ты, Ингегерд, прирожденный оратор.
— Гостемил публично посягнул на уважение, на…
Он скептически смотрел на нее. Нет, он никогда ничего не поймет, подумала она. Как был мальчишка, так и остался. Надо попытаться.
— Хелье, выслушай меня.
— Нужно ли?
— Да. Князь не тщеславен. Просто каждый день… понимаешь?… каждый день он трудится на благо державы. Не закатывай глаза, а слушай. Люди не замечают больших дел, люди склонны замечать только яркие, но кратковременные вспышки. Все слышали о Крещении, а оно заняло два дня. Все знают о невинно погибшем Глебе, который не успел ничего сделать, ни хорошего, ни плохого, ибо был очень молод. Знают о походе Добрыни на Новгород. О походе Ляшко в Полонию. О походе твоего тезки на Византию. И вот теперь — о том, как Гостемил спас Киев. А ведь сперва нужно было создать такой Киев, который стоило бы спасать. Ведь Киев — это также и Новгород, и Псков, и Чернигов, и Хоммель, и Житомир. В каждом городе церкви, монастыри, школы. В каждом городе — Русское Судопроизводство. Проложены хувудваги, скачут гонцы с вестями. В городах архивы, летописи, в которых записывается все, что происходит. И сегодня никого не удивляет, что Новгород — такая же Русь, как Киев. И все это благодаря одному человеку, моему мужу. Говорю тебе — он не тщеславен. Но чтобы все это сберечь и преумножить, люди должны знать, кто это сделал. Понимаешь?
— Да. Гостемил отвлек народ от поклонения великому цесарю Ярославу. Нужно было указать Гостемилу его место. Что и было сделано.
Да, он никогда не поймет, подумала Ингегерд. Он хороший, неглупый, но он никогда не поймет.
— А завтра?
— Что завтра?
— Завтра муж твой примет меня?
— Завтра у него много дел, Хелье.
Хелье даже слегка побледнел от такой бестактности.
— Что ж, передай мужу… что-нибудь светлое… от меня… — сказал он. — Пусть он трудится на процветание и прокладку хувудвагов.
— Хелье, подожди… Постой!
Поклонившись княгине, Хелье вышел из занималовки.
Заберу Орвокки, подумал он, и уедем мы с нею к Гостемилу в Муром. А то и в Корсунь, там тепло. Где Ляшко? Лучше бы ему не попадаться у меня на пути. Вот и выход из терема, вот и ворота детинца. Ляшко не повстречался. Повезло ему.
Он решил идти в крог, где его ждал Жискар, не прямым путем, а в обход — ему следовало успокоиться. Дом Ламеха на Улице Радения привлек его внимание. Купить, что ли, браслет какой-нибудь, подарить Орвокки? Смешная она… Наверное, обрадуется браслету, будет глазами хлопать, хлоп-хлоп. Ламех наверняка обдерет меня, после нашествия цены подскочили, ну да ладно. Женщин следует баловать. Женщины ответственны за сохранность мироздания. Их не прошибешь. Даже если женщина проявляет интерес к политике, например, и озаботилась вдруг монастырями, школами, и Русским Судопроизводством, то, к примеру, говорит она об этом, говорит, и вдруг замечает какое-нибудь платье на торге, и восхищается, и при этом тон ее становится совершенно искренний — ай, как красиво! И это правильно. Справедливого судопроизводства не было никогда в истории, ничего не меняется, а вот платья иногда бывают милые, смотреть на женщину в красивом платье приятно. Ублажим нашу чудь, купим ей что-нибудь, какое-нибудь украшение.
Он зашел в лавку и некоторое время раздумывал, выбирая, и наконец выбрал браслет, после чего долго торговался с Ламехом. Из всех камней на свете самому Хелье больше всего нравился теперь янтарь. Выйдя из лавки, он прошел до конца улицы, свернул в проулок, и засомневался — другой браслет, тоже янтарный, приглянулся ему не меньше купленного. Ничего плохого — куплю второй тоже. Пусть у нее будут два янтарных браслета.
Он снова дошел до угла и уже повернул было на Улицу Радения, как вдруг увидел входящего в лавку человека, чьи походка и осанка показались ему знакомыми. Хелье остановился и стал рыться в памяти. Где он видел его раньше? Не в Киеве. Не в Полонии. Не… Ого. Да это же Мишель, незадачливый парижский вор. Вездесущий Мишель! Хелье прислонился к забору. Мишель в ювелирной лавке. Либо готовит ограбление, либо действительно что-то покупает. Мишель в богатой одежде. Мишель в сленгкаппе, напоминающей корзно. Странно.
