кроме разума.
— Представь себе! Тебе надо самому расти понимаешь, не меня пытаться заткнуть, а расти самому.
— Саша, у меня будет к тебе одна просьба, точнее предложение… — сказал Никса.
— От которого я не смогу отказаться?
— Отказаться сможешь. Пока. Но тогда ты больше не брат мне.
— Да все, что ты хочешь!
Никса кивнул.
— Я услышал, — сказал он.
Отвернулся к ночному лесу, несущемуся назад вдоль дороги. И поднял глаза к звездам над ним.
— Саш, а кто тот зверь, о котором ты пел? — спросил он. — Ты или я?
— Это просьба?
— Конечно, нет. Просьба не сейчас.
— Я рад, что ты собираешься жить долго, но не ты и не я. Ты не захочешь, а я тут же, от греха, дам билль о правах, и мне не позволят.
— Ты это серьезно относительно американской свободы слова? — спросил Никса.
— Абсолютно. Если к власти приходит человек с собственной легитимностью, он может легко подмять под себя парламент. Поэтому парламент вообще не должен иметь право ограничивать гражданские свободы. Чтобы Зверь, который воссядет на трон, не смог уничтожить гражданское общество.
— Значит, гражданское общество тебе тоже затем, чтобы ограничивать власть монарха? — спросил Никса.
— Чтобы ограничивать власть потенциальных тиранов.
— Что такое собственная легитимность?
— Авторитет, независящий от закона и обычая. Например, человек войну выиграл, экономику поднял, умеет хорошо говорить зажигательные речи.
— Понятно, — сказал Никса. — Твой случай.
— Да какая у меня собственная легитимность!
— Саша, не лицемерь! Все ты прекрасно понимаешь.
— Я не лицемерю. Они в восторге вовсе не от того, что я говорю, а от того, сколько мне лет. Если я через пять лет буду говорить тоже самое — это уже никого не впечатлит.
— Представил. Все равно смело.
— Для того, чтобы что-то смелое сказать, много ума не надо. Ничего, кроме смелости.
— А для теоремы Гаусса?
— Теорема Гаусса — это вообще элементарная вещь.
— Интеграл по поверхности?
— Тебя учили высшей математике?
— Нет, пока.
— А что ты тогда вообще комплексуешь? С первого раза запомнил!
— Но не понял, что это.
— Очень просто. Проще только производная. Что такое производная знаешь?
— Слышал где-то.
— Это скорость изменения функции.
— Гм… — сказал Никса.
— Тогда начнем с предела последовательности. Николай Васильевич, у вас листочек есть?
— Листочек есть, — сказал Зиновьев. — Только что вы сейчас увидите?
— Факт, — согласился Саша.
И посмотрел на совершенно черный лес и чуть более светлое небо над верхушками деревьев.
— Ничего не увидим. Но предел последовательности — это настолько просто, что можно и без листочка.
К Петергофу Саша добрался до теоремы о двух милиционерах, которая у него на ходу превратилась в теорему о двух полицейских.
— Вот, Никса, есть три последовательности. И каждый член второй последовательности больше соответствующего члена первой и меньше третьей. Как двое полицейских на узкой улице, которые ловят преступника.
— Поймают?
— Если преступник между ними, то обязательно поймают. То есть, если две крайних последовательности сходятся к одному и тому же числу, то и средняя сходится к тому же числу.
Да! 179-ю школу не пропьешь. Даже, если потом всю жизнь занимался юриспруденцией.
— Понял? — спросил Саша.
— Да, — кивнул брат.
— С осени у нас уроки?
— С середины сентября.
— Расскажешь это преподу, он упадет.
— Преподу?
— Преподавателю. Кто у нас будет по матеме?
— Сухонин, полагаю. Сергей Петрович. Вряд ли что-то изменится.
— Он обречен, — сказал Саша.
Никса и правда был неплох. Саша подумал, а не применить ли к брату метод Константинова, по которому их учили в 179-й. И с тоской вспомнил листочек под названием «Предел». С эпиграфом: «Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать.…» и задачки, вроде «Доказать теорему Коши».
Потянет интересно?
— А доказывать сам будешь, — сказал Саша. — Что я тебе нанялся репетитором работать!
— Попробую, — сказал Никса.
Ландо въехало в парк Александрия и свернуло к Фермерскому дворцу.
— Николай Александрович, Александр Александрович, я буду вынужден доложить государю о вашем разговоре, — предупредил Зиновьев.
— Николай Васильевич! Если бы я хотел, чтобы это ни в коем случае не дошло до папá, я бы нашел способ поговорить с Сашей наедине, — заметил Никса.
* * *
Борис Николаевич Чичерин вернулся домой до рассвета.
Зажег свечи. Тени от подсвечника, чернильницы и перьев заколебались на столе.
Достал журнал в светлом кожаном переплете. Проставил дату.
«Посетил очередной четверг у Ее Императорского Высочества, — записал он. — Младший Великий князь поражает. — Когда вы с ним разговариваете, полное впечатление, что он ваш ровесник. Отличная ясная речь, яркие, четкие формулировки. Неплохая начитанность. Я студентов таких мало видел, не то, что гимназистов.
В то же время крайний радикализм некоторых суждений обличает в нем отрока. Чего только стоит абсурдное требование избирательных прав для женщин!
Здесь же важно не только право, но и способность! Никто ведь не выступает за то, чтобы дать избирательные права детям!
Ратовать за участие женщин в политике — это совершенно не понимать предназначения их пола. Что, впрочем, простительно для подростка его возраста.
То же о праве женщин на обучение в университетах. Полный абсурд! Вроде полетов на Луну.
В Цюрихе и Берне это есть, но только вольнослушательницами. И не на все факультеты! Медицинский я еще могу принять, но Великий князь не говорил об ограничениях. Он что их на физико-математический факультет собирается принимать? Кто же их учить согласится!
Вместе с тем, Великий князь Александр Александрович напомнил мне другого сторонника женского равноправия: Джона Милля, который в шесть лет написал свои первые работы по истории, до десяти прочитал основные диалоги Платона, а в двенадцать начал изучение высшей математики.
Но до этого лета Великий князь не проявлял выдающихся способностей и считался, куда менее талантливым, чем его старший брат.
Тем более удивительна, совершившаяся с ним перемена
Как же жаль, что не он…»
* * *
После возвращения от Елены Павловны Зиновьев места себе не находил.
Около полуночи он сел за письмо:
«ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!
Я уже писал ВАМ, что Великий князь Александр Александрович очень изменился после болезни.
Большая часть этих изменений меня радует. Он стал гораздо самостоятельнее, ответственнее и взрослее: слег в постель в июле довольно ленивый, не очень воспитанный и своенравный ребенок, любящий попроказничать. Встал, очнувшись от беспамятства юноша, не по годам умный, трудолюбивый и с твердым характером.
Шалить он перестал. Не думаю, что он чего-то боится, поскольку не боится совсем ничего, просто ему не интересно. Если, конечно, не относить к шалостям рассуждения о российском парламентаризме.
Но об этом
