ермолкой.
— Ага! А самое страшное знаешь? Я ведь их понимаю!
— Говорил уже, — вяло отозвался Санька, — языки тебе хорошо даются, вот уже и идиш через пень колоду могёшь.
— Не! Не просто язык, а… — я призадумался, — вообще! Говорят эрусин и нисуин, так понимаю!
— …гои! — вклинился громкий кто-то за низеньким забором, разговаривая на идише вперемешку с русским. — Мальчики – ровесники моего Малха, так смотрю на них и думаю – может, мне ребёнка в колыбели подменили? Гляну на сынулю своего, так руки опускаются к ремню. Может, не поздно ещё нового сделать, а? Нового постараться или этого обстругать под моё надо?
Переглянулись мы, поморщились, да в сторонку пригнувшись, не сговариваясь. Ето в первые дни лестно было такое слушать, пока привычки местные не поняли.
Любят здесь почему-то детей своих стыдить, и если кто из христиан лучше окажется, особенно по уму, так чуть не в нос чад етим тыкают. Но как-то так получается у них, што будто на диковинку цирковую указывают, навроде бородатой бабы.
«Смотри! Гой, и тот лучше тебя!»
Тфу ты! Неприятно. Оно канешно, если покопаться, так и у нас тоже хватает таково, што жидам неприятным кажется. Просто когда ты в стороне от етого, то вроде как и тьфу, ерунда. А когда пальцами тыкают, так и нет.
— Ви ещё здесь? — удивилась тётя Сара с нашево двора, наткнувшись на нас. — Переодевайтесь в праздничное и давайте сюда! Жениха с невестой скоро придут, а вы тут вот так!
Сбегали и переоделись, но как оказалось – сильно заранее. На солнце успели пропотеть, высохнуть и снова вспотеть. Ну да ладно, как и все!
Во дворе заканчивали последние приготовления, и занятые етим женщины суетились с видом паническим и невероятно важным. Даже если они всево-то отмахивали мух от рыбы, то делали ето так, будто жених с невестой вот прямо идут от синагоги и мечтают вслух об етой несчастной рыбе. Вот так вот идут и говорят – риба, риба! Мы хотим рибу! Где наша риба?!
— Орешки! С черносливой орешки где!? — раздавалось то и дело визгливо, и очередная тётя Хая начинала свару на пустом месте, или срывалась и бежала куда-то, смешно переваливаясь телесами.
— Куры! Я тебя умоляю! Кому сказала расставить так, а он? — руки упирались в боки, и на грешника смотрела не иначе как сама Лилит, готовая выпить душу за столь тяжкое прегрешение. Грешник делал ножкой булыжники двора или сварился в ответ, в зависимости от степени осознание вины и характера по диагонали.
— Сёма! Сёмачка! Иди сюда, золотце! — с оболтуса лет пятнадцати, с плечами шириной с хороший шкаф и шеей циркового борца, наплёванным платочком стиралась со щеки настоящая или выдуманная грязь. — Садись сюда, золотце, здесь тебе будет лучше видно куру и рибу. Проверь, руки до всего дотягиваются, или нужно што-то подвинуть поближе? Подвиньтесь отсюда, мой Сёмачка слабенький, ему нужно хорошо питаться!
— Фотограф! Где этот фотограф!?
Упитанная женщина, близкая к невесте, за руку вытащила откуда-то фотографа с ящиком, и потащила ево буксиром, взламывая толпу мощной грудью и пугающим выражением лица с несколькими волосатыми бородавками в стратегических местах.
— Снимай! — приказала она, широким жестом указав на стол. — Мы хотим показывать потом за нашу свадьбу! Штоб ни одна сволочь, особенно дядя Исаак из Бердичево, не говорил потом, што мы пожалели за наших детей!
Фотограф повозился немного, и снял-таки ломящиеся от блюд и напитков столы с выгодного ракурса.
— Всё в ажуре, мадам! Будет не фотография, а настоящий натюрморт большого искусства! Из Лувра будут потом приезжать и вздыхать под вашим балконом, выпрашивая фотографию в музей на посмотреть, как образец настоящего одесского натюрморта!
— Я думал, ето никогда не кончится, — пожаловался Санька тихохонько, расстёгивая жилетку и поглядывая на молодых. Носатый, изрядно угреватый жених смотрелся щипаным орлом, но явно уверен в своей мужской неотразимости. В своём черном костюме из английской шерсти, он чуть не плавился под солнцем, отчего угри блестели совершенно вызывающим образом, переливаясь на свету каждый по отдельности и все разом.
Невеста такая же носатая, изрядно похожая на жениха, только кожа нормальная почти што. Она в простом белом платье, достаточно скромном на вид, но как мне шепнули – ни разу не дешёвом. Да и невеста, поговаривают, не так штобы и скромная. Не попадалась, ето да! Хотя тут как сказать – могут поговаривать, а могут и наговаривать!
— Они што, родня? — поинтересовался я у одново из недавних знакомцев. Мы все сидим отдельно – мужчины от женщин, дети до тринадцати лет от прочих.
— С одного боку троюродные брат и сестра, а с другого она ему двоюродная тётя, — отозвался тот. — Передай курочку! Да не надо всё блюдо! Хотя так и получше. Ножку или крылышко взять?
— Бери всё, — посоветовал Чиж, — што не съешь, то надкусаешь.
Мы с ним так и делали – не столько ели, сколько пробовали, потому как интересно. А вот вкусно не всё! Некоторые блюда такие, што прям в салфетку выплюнуть хотелось, но ничево, глотали не жуя.
Поели мал-мала, и бадхен [16] объявил увеселение невесты. Вокруг затанцевали всякое дурашливое, да салфетками для смеху машут, конфетти разбрасываются и вообще веселятся всячески.
Я не специально, но што-то прям так растанцевался, што раз! И мне место дали, пляшу около невесты такой себе еврейчик евреистый, даже руки за жилетку заткнул. А потом и вовсе разошёлся, с коленцами оттуда ещё [17]. Даром, што ли, тренируюсь каждый день?!
Оттанцевался, да и отошёл в сторону, на постоять в тенёчке. Оно же не обязательно за столами всё время сидеть, да подыматься только на танцы!
Стою, значицца, да и слышу ненароком разговор мужчин взрослых.
— Двойру нашу, ты слышал? — сказал кто-то хрипловатым голосом в перерывах между затяжками. — Оц, тоц! Налёт, ну и оприходовали заодно! С перевертоцем!
— Да ты шо?! Это какую? — полюбопытствовал надтреснутый дискант.
— Да ту, што на Дерибасовской. Ну, метров за сто до Ришельевской не доходя, где вход со двора.
— Ах, эта! — невидимый мужчина смеётся дробно. — Сколько раз колотушек принимала – сперва от бедных родителей, а потом и от мужа. Там такие аппетиты, скажу я вам, Беня, кто там кого, ещё большой вопрос! Не молодка уже, чуть не сорок лет и внук есть, но глаза, я тебе скажу, всё такие же шалые! А помимо глаз, таки ой! Опускать уже и не хочется – бабушка-старушка как есть!
— Оц-тоц, — сказал я, задумавшись, — перевертоц. Хм… А не та ли ета Двойра, за которую тётя Песя сильно
