не любит за так, што та обругала как-то Фиру? Грязно, вовсе уж за рамками.
Не отвечая ни на што, вернулся за стол и взял салфетку.
— Карандаш, — протянул я руку в пустоту, пока в голове ворочались слова. Очень быстро мне ткнулось в руку искомое, и я начал набрасывать текст [18].
А ничево так, а?! Не то штобы сильно умное што, но для сплясать дурашливо годится. Но сперва…
Встав из-за стола, ввинтился в толпу и нашёл тётю Песю, где и пересказал услышанное.
— Да ты шо?! — восхитилась та. — Вот же блядина – досыта, и без греха! Смолоду на передок слаба была, но всё сходило с рук, только гонорею не раз ловила, ну да кто ей доктор?!
— Та самая? — не отстаю я.
— А? Да, милый, она. Попробуй рыбки!
Не без труда вырвавшись из цепких рук тёти Песи, нашёл глазами дядю Фиму и представил на ево суд своё творчество.
— Никово нужного так не обижу?
— Не! — отсмеявшись, ответил Бляйшман. — За нужных сразу могу сказать, шо все они здесь! А если кого не пригласили, так или не заслуживают нашего внимания, или уже. Смело!
Пошептавшись с музыкантами, он вытолкнул меня вперёд и расчистил небольшую площадку.
— Молодой человек, которого вы знаете под именем Шломо, поработает немножечко за бадхена.
Запиликала скрипка, и я вышел вперёд.
Как на Дерибасовской, угол Ришельевской [19]
В восемь часов вечера разнеслася весть:
Как у нашей бабушки, бабушки-старушки
Шестеро налётчиков отобрали честь.
Замолкнув, я заложил руки за жилетку и стал пританцовывать, пока народ перешёптывался, вводя в курс всех, кто пока не знал за налёт.
Оц, тоц, первертоц – бабушка здорова,
Оц, тоц, первертоц – кушает компот,
Оц, тоц, первертоц – и мечтает снова
Оц, тоц, первертоц – пережить налёт.
На етих словах все начали смеяться и хлопать.
— Двойра! — заорал кто-то из подвыпивших мужчин. — Я в этой песне вижу её как наяву!
Кланяюсь и продолжаю:
Бабушка вздыхает, бабушка страдает,
Потеряла бабка и покой и сон.
Двери все открыты, но не идут бандиты,
Пусть придут не шестеро, а хотя бы вчетвером.
На етих словах так обсмеялись, што танцевать чуть не пять минут пришлось, пока мал-мала не успокоились.
Не выходит бабка вечером на улицу
Принимает бабка на ночь порошок
Под вечер вытаскивает жареную курицу
Пусть придут не четверо, хотя б один пришел!
— Причём любой! — заорал всё тот же мужчина. — Не буду говорить за кого, но в здесь есть таки люди, навещавшие Двойру с визитами за отсутствием мужа!
Не гуляют бедные, и не спят, молодчики,
Не пугают бабушек, к ним врываясь в дом.
Не кутят с девицами эти злоналетчики,
Принимают доктора сразу вшестером.
Тётя Песя при етих словах чуть себе ладони не отбила, так хлопала. А то! Когда твою врагиню вот так вот, прилюдно, оно всякой бабе приятно!
Как услышал дедушка за бабушкиных штучек
И не вынес дедушка бабушкин позор,
Он хватает бабушку за белые ручки
И с шестого этажа скинул на забор.
Оц, тоц, первертоц – бабушка здорова,
Оц, тоц, первертоц – кушает компот,
Оц, тоц, первертоц – и мечтает снова
Оц, тоц, первертоц – пережить полёт.
Песню пели несколько раз, уже всем двором, напугав всех котов нестройным хором. Пели и танцевали, а потом сильно нетрезвая мать невесты долго прижимала меня к пышной груди и называла несчастным мальчиком, которому бы родиться в правильной еврейской семье, а вышло вот так!
— Резко ты незнакомого человека, — негромко сказал Санька.
— А чего она?! Фирку нехорошо…
— Даже так? Ого!
— Да вот, — развёл я руками. — Так оно вот…
Вышли ещё затемно, до восхода солнца чуть не целый час. Ёсик с близнецами тащилися сзаду, время от времени тяжко, с подвыванием, зевая и ругаясь иногда негромко, когда под ноги попадалось разное. Мы то с Санькой ничево так, деревенские всё ж, привыкшие вставать не што с петухами, а и пораньше. Бодрячком держимся, только што темновато идти проулочками здешними.
Вокруг Лёвка крутится, не затыкаясь ни на секунду. Говорливый мальчишка! Младше нас всево на год, но такой любимчик мамин, да со старшими братьями, што кажется вовсе уж малявкой. Умом понимаю, што ето не он малявка, а мы с Санькой повзрослели до срока, но вот так вот!
Размахивая руками, Лёвка рассказывал о прелестях ловли бычка и о ево разновидностях, которых прямо ой! И все вкусные. Забавный мальчишка, и даже внешность такая, чудная. Сам светленький, как настоящий ашкеназ, но носатый и лупоглазый притом. Вот смотришь на него и кажется, што смеху ради волосы свои кудрявые покрасил. Ну и так, руками тоже бойко махает. Смешной!
Вышли через Дюковский сад на Балковскую, и Лёвка потащил нас было через дворы, но мы вопротивились. Ето он, зараза лупоглазая, впотьмах как мышь летучая видит, а мы спотыкаемся! На Балковской хоть фонари горят нечастые, да свет из окошек в домах. Длинней путь получается, чем через дворы, но и ноги с глазами ломать не надобно, быстро можно идти.
— До Практической сегодня дойдём, — деловито решил Лёвка, нюхая воздух, и добавил непонятно:
— Ветер сегодня такой.
Спорить с человеком, который ходит на бычка лет с пяти, мы не стали, да и зачем? Мы ж так – для души, а не для сковородки!
Практическую гавань обошли чуть не вокруг, и по пути Лёвка здоровался нетерпеливо с редкими годками. Обошли, да и спустились на волнорез, где и затихли ненадолго, глядя на поднимающееся из моря красное солнце.
— Красотища, — протянул Санька, спустившийся к основанию волнореза.
— Ага!
Минут через несколько, насадив на крючки мелких черноморских рачков, мы уже размахивали самодурами из шпагата как лассо, почти на манер ковбоев из Дикого Запада, пытаясь забросить их подальше. Крючки, украшенные ниточными лохматушками, со свистом резали воздух, и потому как мы с Чижом ни разу не мастера в етом искусстве, остальные при наших размахиваниях опасливо отходили в сторонку.
— Подёргивай, подёргивай! — азартничал Лёвка, страшно переживая за нас. Я послушно подёргивал, подводя снасти потихонечку к берегу. Наконец, вытянул самодур, на котором
