Когда в светлицу внесли ответные подношения, стало ясно, что к моему приезду старший Юсупов тщательно готовился. Отдарки состояли в основном из восточных тканей, ассортиментом от золототканого шёлка до необычайно пёстрого ситца, причём каждый кусок разворачивали и демонстрировали всем собравшимся. На удивление, дешёвая в моём прошлом мире хлопковая ткань привела мою свиту в восторг.
— Ишь, какая лепая бумазея набойная. Бухарской видать работы, — перешёптывались мои спутники. — А уж алые цветы-то как выписаны, очей не отвесть, знамо, не малой цены товар.
Просмотрев к концу часа крайний, почему-то девятый постав текстильной продукции, я думал, что на этом торжественное мероприятие завершилось. Но не тут-то было, нас пригласили во двор, где поочерёдно показали девять отменных татарских лошадок каурой масти. За первой девяткой лошадей последовала вторая иного окраса, за ней третья, уже гнедые. При виде этих красивых животных у сидевшего слева Бакшеева начинали гореть глаза, и он, выражая своё восхищение, даже прищёлкивал языком на ногайский манер.
— Восемь десятков с одним отдадут, — почти прохрипел он мне на ухо. — Истинно, достойное великого князя подношение.
В самом разгаре демонстрации конских статей вдруг с самого высокого минарета пронзительно завопил муэдзин, призывая правоверных на молитву. Ему тут же вторили ещё с нескольких мечетей его громкоголосые коллеги. Никто из присутствующих ногаев даже ухом не повёл, продолжая наслаждаться видом превосходных лошадей.
— Может, стоит остановиться? Вам же помолиться требуется? Потом продолжим, — обратился я к мурзе, не желая даже невольно оскорблять его религиозность.
— Возносить молитвы Аллаху можно сердцем, в любое время, — сообщил мне мурза. — В мечеть нам, мангытам, дозволено ходить тогда, когда нет других забот.
— Кади, — кликнул ногайский вельможа стоявшего неподалёку сухенького старичка. — Растолкуй благодетельному князю Углича Дмитрию Иоанновичу нашу веру.
— Господь Милостивый, Милосердный даровал нам устами Пророка Мухаммада облегчение от общих молитв, ибо странники прославляют Аллаха в мечетях, когда смогут, — коверкая русские слова, разъяснил мне слова Юсупова ногайский правовед. — Наша умма — народ Дешт-Кичака молится молча, в седле и за сие Всевышний вознаградит нас десятикратно.
Подумалось, что тут исповедают какую-то своеобразную форму ислама, но выяснять подробности я не стал.
— Наш кади резв умом, сдержан речами и справедлив сердцем, — похвалился своим судьёй мурза. — Даже русские к нему тяжбы решать ходят.
— Разве ж дозволено так? — из-за моего плеча переспросил Афанасий.
— Присуд тут мой, — чуть притопнул ногой Эль-мурза. — Дела разбирают меж христианами их начальные люди, меж правоверными кади. Коли промеж себя русский с мангытом спорят, то судят сие выборные люди с двух сторон. Всегда кади с нашей стороны сидит, и никоего лихоимства за ним не водится, то каждый знает, и русак и ногай.
Показ дарёных коней, которым, в общем-то, не полагалось смотреть в зубы, продолжался часа четыре. В последней девятке лошади были вороными, с белыми хвостами и гривами.
— Черкесские, — ахнул Бакшеев. — Поди, набегом взял?
Юсупов совершенно не смутился и, облизнувшись, словно объевшийся сметаны кот, сообщил:
— Бисмилля, славно по первой траве за одёжкой сходили к Бештау — сколько резвых скакунов пригнали, сколько шустрых мальчишек привезли. В этот год полюбила меня удача, сын с честью вернулся, добычи доброй Бог послал, да ещё и армянина тезика, коей мне весь ясырь на шёлк и бумазею выгодно сменял.
— Прибавится резанцов у персидского царя, — то ли с осуждением, то ли с насмешкой произнёс Афанасий.
— Ну, кто в белые аль в чёрные евнухи угодит, а кто и в шахские гулямы, — согласился Юсупов. — Чем не завидная доля?
Меня от этого разговора аж перекосило. Несмотря на прожитые тут годы, рассматривать детей в качестве ходового товара я не привык, так же как и смаковать их будущие увечья.
Мурза углядел смену моего настроения и с совершенно непритворным добродушием постарался успокоить мою совесть:
— Не кручинься, княже, мы у пяти гор гуляя, табуны отбили, и пастушат изловили. Чего тебе молящихся на истуканы жалеть. К тому ж они всё одно в холопстве рождены, грядущая их доля краше прежней будет. Мангыт ежели за одёжкой в Поле ходить не станет, то не быть ему сыту и одету, не подняться по царскому зову на ратную службу.
— Вам для этого поместья даны, — зло буркнул я в ответ.
— Дадены, — согласился Эль-мурза. — Но страдники нерадивы, а коли их жать начинаешь, так к попам бегут челом бить — дескать, обасурманить нас хотят нехристи. И тех холопов от нас забирают, без всякого владельческого дозволения. Так у моего брата московского списка дворянин Пивов крестьян свёз, с той обиды тот в Крымский юрт и утёк. Так что живём только воинской добычей, да конскими продажами, и ещё вот ныне приказчики твои на овечью шерсть добро разное меняют.
Объяснения татарского князя меня не успокоили, мне даже захотелось вернуть подарки. Но сделать такое значило нанести страшное оскорбление. Сразу после проводки последних лошадей, мы отправились в назначенные нам на постой палаты на традиционный дневной сон.
— Неспроста степняк тебя, княже, одаривает, — предупредил меня по дороге Бакшеев. — Он скорее жён своих и детей раздаст, чем с такими конями расстанется.
Слова Афанасия лишь подтвердили мои опасения. Придя в гостевые хоромы, я прошёл мимо накрытого стола в опочивальню.
Вечером мурза Юсупов устроил пир, на котором я играл роль свадебного генерала. Всех прибывших гостей в первую очередь подводили ко мне. Знатные татары делали поклон, причём надлежало положить им на голову правую руку, дворянам исповедующим христианство требовалось ту же шуйцу протягивать для поцелуя. После длительного представления, из которого я запомнил лишь несколько имён, ногайская знать устроила коллективное челобитье.
— Князь Дмитрий Иоаннович, — преклонив оба колена, прочувственно, со слезой в голосе произнёс Эль-мурза. — Защитник и хранитель наш, заступись за род мангытский перед царём и великим князем Фёдором Иоанновичем, умоли его повелеть сломать Самарский и Царицынский острожки, да свести с Итиля и Яика казаков.
— Этому делу не бывать, — торопливо опередил меня Бакшеев, видимо опасаясь, что ослеплённый дарами князь может дать неразумное обещание. — Чего нашему государю Бог дал, тем никак нельзя поступиться.
— Если осмелюсь просить разорить государевы города, то ждёт меня справедливая казнь за измену, — поддержав своего советника, решительно отмёл я первую часть просьбы. — Воровских казаков мне и так указано с Волги гнать, на то из Углича воинские люди отправлены.
