Сталин посмотрел на них, щурясь, словно прицеливался.
– Близорукость наших товарищей, если это, конечно близорукость, а не что-то другое, может дорого нам обойтись. Я уверен, и многие товарищи разделяют моё мнение, что НЭП себя исчерпал. Пора заканчивать временное отступление. Пора переходить в наступление. Социализм – это контроль и учет! Рыхлые экономические теории не могут заменить целесообразность революционных изменений в нашем хозяйстве. Нужен поворот к крупному социалистическому хозяйству, способному защитить страну от внешнего врага…
А что касается конкретных личностей…
Иосиф Виссарионович встал перед политическими оппонентами. Угрозы в его голосе слышно не было, но все поняли, что означали произнесенные им слова.
– Если посмотреть на историю нашей партии, то станет ясным, что всегда при серьезных поворотах нашей партии, известная часть старых лидеров выпадала из тележки большевистской партии, очищая место для новых людей. Поворот – это серьезное дело, товарищи. При повороте не всякий может удержать равновесие. Повернул тележку, глядь – и кое-кто выпал из неё…
Обсуждение не затянулось.
Уже давно каждый из членов ЦК обозначил свою позицию и сегодня только подтвердил его. Глядя на расходящихся товарищей Сталин думал, что и без Пленума все ясно – оппозиция проиграла. Тайная борьба за изменения стратегии развития страны еще не вышла за свои политические формы, но проигравшие её уже наметились. Так бы легко и с ракетами бы все разрешилось. Держат его, держат товарищи советские учёные… А все-таки хорошо. Ракетчики держат, а Ленинградские товарищи хорошо, отлично поработали!
Оставшись один, он толкнул глобус и тот медленно закрутился, показывая мир. Под пальцами Вождя проплывали страны, континенты, океаны, горные массивы…
Внутреннее веселье – редкое для Хозяина чувство плеснуло в нем, просясь наружу. Он как-то ритмично постучал костяшками пальцев по столу и едва слышно шептал что-то. Вождь говорил очень тихо, и только два слова понял вошедший секретарь – «Казбек-разбег».
Поскрёбышев кашлянул. Сталин весело посмотрел на секретаря.
– А что, товарищ Поскребышев, как вы считаете, будут про наши дела песни писать?
– Так уже пишут товарищ Сталин!
Генеральный довольно рассмеялся.
– Так это пишут про те, что знают… Про главные еще никто ничего не написал…
Год 1928. Февраль
Восточная Африка
… Веревки, словно напившиеся крови волосатые пиявки, врезались в тело. Еще утром Гриша чувствовал их, но теперь боль ушла и он только видел, как меж витками вспухла бледная, обескровленная кожа испещренная ручейками дождевой воды. Муть в голове не давала собраться с мыслями. Сколько он стоял так, привязанный к столбу? Пять часов? Семь? Десять? Он не помнил.
Думать он уже не мог и с удивлявшим его самого спокойствием вспоминал когда-то зачитанную до дыр книжку Жюля Верна про пятнадцатилетнего капитана.
Лил дождь, капли неласково долбили по голове, по земле, по крытым листьями крышам хижин, но жизнь в деревне не прекращалась. Не смотря на непогоду, коренные негры степенно переходили из хижины в хижину, а дети и свиньи бегали друг за другом, перемешивая грязь, в которую превратилась земля.
У тех, кто был свободен, настроение было праздничным – все готовились продолжать вчерашнее торжество. Начитавшийся в детстве авантюрных романов, Гриша не знал его названия, зато точно знал, чем это кончится для него. От этого знания иногда он, не стесняясь собственных слез, плакал, зная, что мучители ничего не увидят – дождь все скроет. Глаза единственного человека, кого он мог стыдиться, не мигая, смотрели на него с одного из кольев частокола, окружавшего деревню, куда каннибалы пристроили голову советского чекиста.
Федору Угольнику повезло меньше, чем ему, хотя кто знает…
Его негры съели вчера, оставив только голову, то ли из уважения к смелому белому, то ли испугавшись невиданных тут желтых, звериных, глаз…
Двадцатилетний чекист впал в забытье, а когда очнулся – небо над головой стало голубым. Серая пелена дождя раздернулась, показав солнце, и от земли сразу потянулись вверх струи теплого воздуха. Знойной духоты еще не было, и Гриша попытался вдохнуть полной грудью.
Черт! Это ж надо как не повезло! До горы оставалось всего – ничего и тут засада… Не такая, что белые или зеленые бандиты делали, а какая-то своя, негритянская, с сетями…
Хозяева тоже почувствовали перемену погоды.
В глубине деревни ударил барабан. Сперва негромко, словно пробовал тишину на хрупкость, а потом все громче и громче. То тут, то там двери хижин распахивались, выпуская жителей. Первыми, конечно, оказались вездесущие дети и свиньи. И те и другие с визгом забегали вокруг столба, создавая праздничную суматоху.
Несколько секунд их визг заглушал звук тамтама, а потом все перекрыл грохот далёкого выстрела.
Во влажном воздухе он прозвучал глухо, но узнаваемо.
– Мганга! – прошептал Гриша оставаясь в книжном бреду. – Идет великий Мганга!
Злость на писателя, придумавшего для своих книжных героев такой далекий от реальной жизни счастливый конец, подняла его голову. Он дернулся, попытался повернуться, но сил не хватило.
Откуда-то издалека донесся стук копыт.
Кто-то завопил, но крик оборвался выстрелом. Бабах!
Негры тут ходили пешком. Лошадь – это человек. Белый человек!
Лошадиный скок стал слышнее. Во влажном воздухе прогремело сразу несколько выстрелов.
Бах, бах, бах!
И тут же, не успело эхо смолкнуть, на площадь выскочил всадник. Только не белый, а свой, красный!
Гриша подумал, что бредит.
На его глазах, бросив поводья, комиссар товарищ Воейков болтался в седле грохоча обеими маузерами. Непрерывной чередой стволы плевались горячими пулями, а всадник уворачивался от копий и стрел. Конь под ним был чужой, непривычный к бою, шарахался из стороны в сторону, однако комиссар не промахивался. Пистолеты били без промаха, выкашивая ряды каннибалов, выбравшихся из хижин. Черные тела, белые оскаленные зубы, пестрые накидки…
Вперед, назад, вперед, назад… Чернокожие пришли в себя, сообразив, что комиссар один. Прятались за маленькими загородками и пуская оттуда стрелы они перебегали с места на место. Только что с того?
Комиссар вскочил ногами в седло, став сразу выше на метр, и в шесть выстрелов положил незадачливых лучников.
С другой стороны бежал еще десяток.
Гриша видел их, но пересохшее горло не слушалось, и он только прохрипел что-то отчаянно-угрожающе. Товарищ чекист его понял. Одним движением он соскользнул в село и ни секунды не задержавшись, свалился с него, повиснув вниз головой.
Бах, бах, бах, бах….
Стрелы пролетели мимо, а пули вылетели из-под лошадиного брюха и нашли цель. Крики стали стонами и затихли. Чекист не стал нарушать сгустившейся тишины – он точно знал, когда следует остановиться. Враги кончились. Пока кончились…
Григорий смотрел на него, понимая, что все, что он видит чудо. Чудо мужской и большевистской дружбы. Комиссар вылечился и не бросил товарищей, а догнал, пришел на помощь!
Товарищ Воейков снова сидел в седле, расслабленно опустив руки с маузерами. Дымок из вороненых стволов уже вытек, и они казались безобидными железками. В его расслабленности угадывалась нарочитость, но проклятые каннибалы не могли знать, что комиссар – чемпион Управления по стрельбе «по-македонски», с двух рук одновременно, и эта поза не усталость от сделанного, а только готовность сделать еще больше.
Острый взгляд спасителя пробежался по окрестностям. Полтора десятка неподвижных тел, несколько еще дергающихся свиных туш, зеркала луж на земле, охапки поленьев. В свежем влажном воздухе тишина, нарушаемая только дальними криками мартышек да близкими хрипами умирающих. Не спуская глаз с хижин, комиссар спросил.
– Ну, что, товарищ Бунзен, не доросли здешние жители до классового сознания? Свой кусок мяса все еще дороже общественного блага ценят?
Гриша с перехваченным спазмом горлом, не ответил, только просипел со свистом, словно пробитая гармонь.
– Молчи, товарищ, молчи… Сам вижу, что рано им про классовую солидарность рассказывать…
Двумя выстрелами он перебил веревку и молниеносно сменил обоймы. Глаза его бегали туда-сюда. Полтора десятка трупов для этого стойбища не так уж и много. Очухаются туземцы, ей-ей очухаются…
– Про таких товарищ Фридрих Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и капитала» знаешь что сказал? Не знаешь!
Гриша дернулся, отлипая от столба. Руки не шевелились, но ноги двигались. Шаг, другой… Он уперся лбом в теплую ляжку коня, понимая, что все неприятности кончились.
– Это упущение, – гудел над головой комиссарский голос. – Читать надо классиков, Гриша, читать и конспектировать! Они плохого…
Бах! Бах!! Бах!!!
Два копья разлетелись в щепки, а копьеметателя отбросило сквозь травяную стену убогой хижины.
