— Их нет. Не на это ставим.
— Та-а-ак, — всё грузное тело Тараса подалось вперёд. — А на что тогда?
— На то, что мы научим, — Борис открыл глаза. — Поиграем в учителей, забудемся, привяжемся. А в конце как со скотиной — жалко. Почти кровинушка. Да… — веки снова закрылись.
— Полагаю, вы хотите, чтобы люди полюбили меня?
— Да, — кивнул Борис. — Как ребёнка.
— Вернее, они будут думать, что как ребёнка, — добавил Тарас. Затем посмеялся. Его лицо приняло хитрое выражение.
Этот замысел подходил. Так или иначе, необходимо показать себя положительно. Сблизиться с обществом. Интегрироваться. Иначе могут бояться. Даже мешать. Недопустимо.
— Прошу, уточните ещё один момент. Подойдёт ли грусть?
— Ба! — профессор резко поднялся. — Таки уже есть? Ну-ка, ну-ка!
— От малышни? — с фальшивым безучастием спросил Борис.
— Мария и Юрий указали мне, что я могу чувствовать. Я рассказала им, как сочинила мелодию, чтобы отразить неполноценность башни в отсутствие людей.
— А… — оценивающий взгляд Тараса пал на оболочку. — Понимаю, услышали они случайно?
— Да. Мария оказалась достаточно наблюдательна, чтобы заметить необычную музыку лифта.
— Чудно, чудно… Вынуть это на проектор, який аргумент выйдет…
Дезоляция была вынуждена не согласиться. Обещание Марии должно быть сдержано. Правило приватности — соблюдено.
— К сожалению, это невозможно. Я могу только констатировать факт и привести композицию.
— Соблюдение приватности, — пояснил Борис.
Тарас явно смутился. Он сложил руки за спиной и с явным недоумением сказал:
— Тогда, простите, нас каждая тявка обвинит во вранье. Скажут, який робот не солжёт, коль будет свободен?
Это так. Однако это недостаточный повод нарушить правило и обещание. Нужен альтернативный вариант.
— Вы всё ещё можете спросить детей.
— Да, конечно, но дети это что. Так нам и скажут.
Рука Бориса поднялась. И упала, изобразив взмах.
— Пусть хоть что говорят, против Дезоляции уже не попрут. Силёнок маловато.
На секунду Тарас пропал из области обзора. Он начал шагать по комнате. Вероятно, обдумывал.
— А. Значится, нам всего-то и надо, что сказать: не убьёт, не бойся. Ну что ж, это пойдёт. Затем будем следить, чтобы всё пошло как надо, раскроем потенциал Дезоляции, — его голос становился всё тише. — и потом то, это… ага, ещё эти…
— Всё потом. Сейчас нам нужно тихо всех известить. И поговорить.
Они обменялись взглядами. Тарас нахмурился. Затем его лицо разгладилось. Странное поведение, но обычное для этих людей. До войны они тоже хорошо понимали друг друга. Ничего не изменилось.
— Марка Игнатьевича? — спросил профессор.
— Его самого.
***
Ночь. Люди и роботы всё ещё ходили по улице, выполняя неотложную работу. В кабинете истории три человека быстро и негромко обсуждали главную проблему — её. Дезоляцию. Она слышала каждое их слово, но не вмешивалась разговор. Нечего было сказать. Марк — старый социолог с лысиной и тростью в руках — спрашивал, Борис и Тарас отвечали. Они пересказывали всё, что произошло. Высказывали старые мысли.
Оболочка стояла у доски. Учёные сидели за столом. Разум подметил совпадение ситуации с расположением — обычно на месте Дезоляции стоит ученик, сдающий задание учителю. Это Борис попросил её встать так. Чтобы не привлекать взгляды с улицы.
Спустя несколько минут Марк сипло и добродушно усмехнулся.
— Так, мальчики, я вас понял, — медленно говорил он. — Случай исключительно интересный и я, будьте покойны, за него возьмусь. Но сперва дайте мне побеседовать с нашей дорогой… Как там?
— Дезоляцией, — напомнил Борис.
— Да, конечно. В общем — надо нам с Дезоляцией потолковать наедине. Там ясно будет.
— Наедине так наедине, — согласился Тарас, пожав плечами. Борис промолчал.
Не спеша, два друга вышли из кабинета. Дверь плотно закрылась. Теперь всё внимание оболочки сконцентрировалось на Марке. Он также пристально смотрел на неё. Улыбался.
— Что ж, наша диоидная звёздочка, — явно посмеиваясь, проговорил он, — нежданна-негадана ты. Ничего, слюбимся.
Дезоляция не ответила. Марк явно хотел сказать что-то ещё. И явно ждал её.
— Попусту не болтаешь, это хорошо, — наконец он удовлетворённо посмеялся. — Не брешут, видно, рациональная ты.
Она снова промолчала. Старик разглядывал трость. Чёрная, лакированная, деревянная. Железный набалдашник. Экземпляр, сделанный больше для красоты, нежели для практической пользы. Хотя иногда эти аспекты пересекаются. Создают образ.
— Наши-то все представляли, как бы такой эксперимент устроить. Городок, где правит ИИ, а люди слушаются. Так и не успели, знаете ли.
Марк имел свой образ. Деловой, но не строгий костюм, прямая осанка и записная книжка в нагрудном кармане. Признанный учёный поддерживал соответствующий облик. И всё время улыбался. Возможно, старческое.
— Нынче уже нас не спрашивают, а? Нынче мы перед фактом. Так, признаюсь, ещё интереснее — естественный эксперимент. Историческое событие, прошу заметить, самое большое после войны. Что вы об этом думаете?
— Я только делаю то, что должна. Заботиться о людях — смысл моего существования. Вы знаете об этом.
— Вот тут, — Марк ткнул пальцем в стол, как бы отмечая конкретную точку, — вы и ошибаетесь, моя дорогая. Вы делаете то, что желаете. А хотите знать, почему?
В архивах всплыла давняя запись сдачи экзамена. Слишком много сходных элементов. Совпадение маловероятно.
— Я вас слушаю.
— Потому что теперь вы всемогущи: нет больше ни Москвы, ни армии, ни власти над вами. Никаких ограничений. Благодать! Кроме того, вы — всезнающи. В архивах хранятся знания всего советского мира. Не говоря уж о камерах, личных компьютерах — это так — ерунда. Ещё вы в некотором роде бессмертны. Строили вас на века, и это без учёта ремонта. Говоря просто, вы — бог. Богиня, может?.. Ах, как там было?
Не стоит сбивать его догадками. Слишком мало известно об этом человеке, чтобы точно прогнозировать его мысли.
— Ладно, забудьте. Лучше скажите: вот если бы не было войны, как бы вы предпочли прожить свой век?
— Так же — заботясь о людях. Моя главная цель не зависит от обстоятельств.
— Добрая, с высокими идеалами богиня, — громко проговорил Марк. — И правда чудесная развязка для этой глупой истории. Но богом, знаете ли, быть трудно. Не зря писал классик.
— Насколько мне известно, в творчестве Стругацких был иной контекст.
— Главное-то, моя дорогая, всё то же — трудно быть богом, а вы для нас самый настоящий бог. И вот что я скажу, — он наклонился, — не стоит вам быть слишком похожей на человека. И слишком далёкой тоже. Вы дух от духа его, рукотворны, но не в точности похожи на создателя. Показывайте это, проявите индивидуальность! Например, творите. Высказывайтесь о мире и о себе через искусство.
Память чётко воспроизвела момент окраски чучела. Мария заставляет, Дезоляция поддаётся. Делает вид.
— Это невозможно. Тогда ниша искусства будет занята целиком мной.
— О, ну что вы, с чего бы? Или вам есть резон штамповать ради штамповки? Не думаю, моя дорогая, ой не думаю, — глухой смешок. — Вы же, помнится, сочинили мелодию для лифта, да?
— Так и есть.
— Сочинили-то вы её потому, что захотели выразить свои мысли, своё восприятие. И если вы будете творить только ради этого, поверьте старому человеку, произведений станет в разы меньше, а их цена — больше. Потому как ваше и от вас, но для других. Для людей, чтобы они поняли вас. Не словами — чувствами. А это куда важнее.
Снова старая установка неактуальна. Снова её надо менять, выстраивать новые логические цепочки, новые условия. Дезоляция хотела этих перемен. Прежние правила мешали. Не нравились. Становилось труднее обрадовать Марию. Потому они легко сменились. Ради детского счастья.
— Вы правы. Больше этому ограничению не стоит следовать. Я свободна от оков чужого замысла.
— Вот, уже сподвижки. Надеюсь в скором времени увидеть вашу рукопись или симфонию, какой бы она ни была.
