— Как умерли?
— А так, как в книге, — усмехнулся Карась, огонек лампы отразился в его глазах. — Помнишь, в школе читали? Жили долго и счастливо и умерли в один день… Я бы даже сказал — в одну минуту.
Пистолет в руке Карася качнулся, громадная тень скользнула по стене. Пушка была роскошная — длинноствольный «маузер»-«девятка».
— Умерли… — еле слышно произнес Костенко.
— Умерли, подохли… Как тебе больше нравится, — снова ощерился Карась. — Не лезли бы со своими криками — до сих пор были бы живы. Я их добром попросил — не суйтесь вы в мою личную жизнь. Так нет же, дед в драку кинулся, а когда пулю словил и подыхать стал, тетка Гарпына за нож схватилась… И как тут было ее не пристрелить? Ты не переживай, если что, умерли они быстро, не мучились почти. Тетка пулю в лоб заполучила, а дед первую в живот, а вторую — в голову. Дернулся так и затих… Хоть бы при детях драку не затевали, а то ведь каково оно мальчишке и девчонке смотреть, как мозги родичей по комнате разлетаются?
— Где дети? — севшим голосом спросил Костенко.
— А там, в комнате спят, — Карась указал на печку левой рукой. В правой у него был «маузер», и «маузер» неотрывно смотрел в живот Костенко. — Умаялись за день, набегались, их теперь и из пушки не разбудишь. Хотя… — Карась посмотрел на свой «маузер». — Из этой, пожалуй, разбудишь. Так что давай без стрельбы…
— Я оденусь, — сказала Лиза.
— А зачем? — засмеялся Карась. — И я, и он тебя всякой видели… и по-всякому… Мы с тобой, капитан, теперь вроде как родственники… Братья почти. Не дергайся, пристрелю… Тебя вначале, а потом детей твоих. Бабу не трону, баба мне пока не надоела. Ты ее хорошо научил, мне нравится… Старательная она у нас с тобой…
Карась, не глядя, схватил Лизу за плечи, притянул к себе. Сжал левой рукой ее грудь. Сильно, Лиза застонала, но отстраниться не посмела.
— Обидно, да? — осведомился Карась. — Вот кинулся бы ты с голыми руками на пистолет, а детишки как? Я же слово дал — пока все по-моему — будут жить. А чуть не так… Вначале мальчишку, потом, если Лизавета не опомнится, то и дочку. И только потом уже… Я слово держу. Она видела, как я слово держу. Видела, Лиза?
— Видела… — прошептала Лиза, опустив голову.
— Вот ведь жизнь поломатая. Свиделся с одноклассником, сесть бы, выпить за встречу, потолковать за жизнь… Ты со мной сядешь выпить, Юрка?
— Нет.
— Вот так я и знал, между прочим. Ты же командир Красной Армии, сталинский сокол, мать твою… Ты же к нам, селянам, не снизойдешь, пока вон не сбили. Ночью приполз к женке, а место и занято… Что теперь делать будешь? — Карась участливо покачал головой. — Да ты садись на табурет, в ногах правды нету, сам знаешь… Садись, я сказал…
Улыбка с лица Карася исчезла, губы сжались в тонкую линию.
Костенко медленно опустился на табурет.
— Немцам продался? — спросил наконец он. — Полицай?
— Какие немцы? — засмеялся Карась. — Какие в Чистоводовке немцы? Сдалась она им, как же! Они даже и не заезжали сюда, некогда им, за вами гонятся.
Карась сел на край постели, опер руку с пистолетом о спинку кровати.
— И еще год они сюда не придут. Сам знаешь, как оно сюда добираться. И зачем? Сотня дворов, левада и пруд. Немцам Москва нужна, Ленинград. Как это мы пели пацанами? Даешь Варшаву, даешь Берлин? И что, дали? Дали, я тебя спрашиваю?
Костенко не ответил. Он не отрываясь смотрел на свою жену. Все-таки это был сигнал. Ей не на кого было больше надеяться, и когда самолет, пролетая, качнул крыльями, Лиза вывесила знак тревоги. Попросила о помощи.
И он прилетел. Явился муж-защитник, только сделать ничего не смог.
— А как кричали — победим! Малой кровью, мать ее, могучим ударом! Броня крепка, танки быстры… Так какого хрена меня в армию поволокли? Я же освобожден! У меня легкие больные, ты же помнишь… Так нет же, вот тебе, Никита Петрович, повестка, и отправляйся ты на войну. Только не на чужую территорию, а на свою… Война-то ведь не на чужой территории, а тут, совсем рядом… Пожрать с собой возьми дня на три и иди. — Карась дернул головой, словно в припадке. — Я и пошел, а куда деваться? Форму получил, винтовку. Ботинки с обмоточками… И даже к фронту пошел. Только я пошел, а фронт ко мне побежал. Прилетел. Колонну нашу ихние самолеты накрыли. Мы, значит, идем, а тут вдруг — еропланы с крестами… И ни одного нашего… вашего, со звездами… Я в придорожной канаве лежу, пыль ем и думаю: а какого это хрена я тут? Что-то я товарища Сталина рядом с собой не вижу, и в соседнем кювете он тоже не наблюдается… Как же так? А где наш первый красный маршал, Клим Ефремович Ворошилов? Или Семен Буденный со своими тачанками? Нету их, только я и сотня таких же придурков, как я. Только те еще дурнее оказались. Я-то по канаве пополз, потом к оврагу, потом… А они, те, у дороги, остались. Я слышал, они даже повоевали с немцами. Там все и остались.
— А ты, значит, жив? — спросил Костенко.
— А я — жив. И подумал я — какого хрена? Если я никому не нужен, если меня вот так, запросто, могут на убой послать, раздавить и вытереть, то мне уж и подавно никто не нужен. Наши, думаешь, помнили, что меня в мясорубку кинули? А немцы что, обратили бы внимание на мой труп? Для них меня вроде как нету… А я ведь есть! И буду. — Карась закашлялся. — Ничего… Сколько мне отпущено — все мое… Помнишь, как нам училка про «Капитанскую дочку» рассказывала? Заставляла еще учить отрывок, про ворона и орла? Как там? Лучше я один раз кровушки горячей напьюсь, чем сто лет падалью питаться… Я тогда не выучил, неуд получил, а теперь вот вспомнил… Вспомнил. И сообразил вдруг, что учили-то нас уважать орлов, а жить заставляли воронами. Падаль нам все больше подсовывали… Вот я выбрался из той бойни и решил — прав был Емелька Пугачев, кругом прав. Кровушки напиться всласть — а потом и подыхать можно. Встретил еще с десяток мужиков, с ними поговорил. Семейные по домам пошли, а такие, как я, холостяки, решили, что теперь наше время… Наше, не твое!
— Мародерствуете?
— А как же без этого? Без этого никак. — Карась сплюнул на пол. — Зато все теперь как по волшебству. Захотел новую рубаху — есть новая рубаха. Выпить захотел — пожалуйста, пей, сколько влезет. Баба понравилась…
Карась похлопал Лизу по бедру.
— Тут мне больше других повезло. Остальным — бабы деревенские, а мне — цаца городская, всяким штукам наученная…
— Наши вернутся…
— Да не вернутся они никуда, — снова закашлялся Карась. — Бегут, спотыкаются, от немца улизнуть хотят… А немец прет на танках да мотоциклах, от него пешедрала не убежишь! Солдатик — он тоже жить хочет. Немец его догонит — он и ручки поднимет кверху. Мне рассказывали, как сдаются красноармейцы…
— Те, что с тобой шли, не сдались же, — напомнил Костенко. — Сам ведь сказал.
— Не сдались… И что? Помогло это Красной Армии? Кто-то про этот героический подвиг вспомнит? Немцев это мясо на танковых гусеницах впечатлит хоть сколько?
— А ты…
— А я — что?! — повысил голос Карась. — Что — я? Ты думаешь, мне вот этот «маузер» в военкомате выдали? Как же, это я с немца снял, мной собственноручно убитого. Мотоциклетка ехала, а мы ее и подстрелили. Водителя сразу насмерть, а офицерика — повесили. Руки-ноги ему поломали, язык вырвали, глаза выкололи — как положено. И на дереве повесили, за ноги, живого еще… Понял? Так что это я герой, а не те дурачки, что помирали послушно на дороге. Я и мужики, которые со мной… Они тоже поняли, что свобода пришла и что свободу нужно защищать. Герой я и этот, патриот… Понятно тебе? Вот еще людей подсобираю немного, отряд соберу…
— Банду, — поправил его Костенко. — Банду.
— Пусть банду. Что, слово плохое, не нравится? А мне отец рассказывал, как погулял в этих местах в Гражданскую. Не сообразил, правда, уйти вовремя с трофеями, ума не хватило, а я…
— А у тебя — хватит?
— Конечно.
— Тогда зачем тебе с немцами воевать?
— Прямая выгода. Самая прямая. Власть мне тут не нужна, никакая власть… Что коммунисты, что фашисты — мне помеха только. Им порядок нужен, а мне… — Карась снова сплюнул на пол. — Мне свобода нужна. Селяне, они тупые да терпеливые, но если их все время жать, то могут и обидеться. А если я с ними трофеями немецкими делиться буду, то стану я для них — отец и защитник. Слушай, капитан, а давай ко мне в отряд? Заместителем сделаю. Мне капитан в заместителях знаешь как пригодится? Или начальником штаба… И жену я тебе верну. Попользуюсь еще маленько и верну, вот святой истинный крест! С икрой или без икры, тут уж как получится. А так — заберешь и живи себе…
Карась болтал почти весело, но рука его с пистолетом не дрогнула, ствол ни на сантиметр не отклонился в сторону, все так же смотрел на Костенко. Хотел Никита, чтобы Юрка, одноклассник и сосед, кинулся на него? Не мог вот так просто нажать на спуск, что-то останавливало? Какие-то детские воспоминания? Или просто хотел помучить подольше?
