И все долгие тридцать минут за метаниями Алексея Александровича, через высокие окна наблюдали сотни людей. Пока слух о случившемся по вине идиота-кучера Non comme il faut не докатился до моего кабинета, и я не поспешил на выручку.
- Какие нынче погоды чудесные, Ваше императорское высочество, - нахально подхватывая Великого князя под локоть и увлекая к Салтыковским воротам, громко воскликнул я. С запада дул сильный пронизывающий до костей сырой ветер. Редкие влажные, напоминающие брызги слюны, снежинки неслись над землей, словно малюсенькие посланцы Провидения, выражающего таким образом отношение к замерзающему на берегах Невы городу. Хорошей погодой эту мерзость мог назвать только записной оптимист.
- Вам, должно быть привычны северные холода, - продолжал тащить я князя Алексея. - А вот мы отвыкли уже…
- А, Герман, - очнулся, наконец, тот, начав осознанно переставлять ноги. - Вы всегда были на моей стороне. Скажите же мне сейчас. Что это все должно означать?
- Несчастный случай, Ваше императорское высочество, - скривился я. - Глупая ошибка, не более того. Курьез, и ничего более.
- Я вам верю, Герман, - обрадовался князь. - И благодарю. Я уж было решил…
- Вам еще только предстоит решать, Ваше императорское высочество, - выдал я мрачное предсказание. – Может статься, что именно ваше решение станет наиглавнейшим.
И попал, что называется не в бровь, а в глаз. Похороны моего Государя были назначены на девятнадцатое февраля. А уже двадцать первого, собравшиеся в Мраморном дворце члены императорской семьи "родили" документ, с иезуитским изяществом, названный февральской резолюцией. То есть, некое коллегиальное решение, обязательное для исполнения, но не требующее подписи главы государства.
"Божией милостью, Ея императорское величество, императрица Мария Федоровна, будучи волею почившего в Бозе драгоценного супруга, императора Николая, и до совершеннолетия цесаревича Александра, назначена управительницей Государству Российскому, пребывая в печали и тоске, безмеры от того страдая, и не в силах исполнить сие, просит Великого Князя Александра Александровича принять на себя бремя охранения Нашей Державы и Самодержавия"…
§5.3. Мартовские хвосты
§5.3. Мартовские хвосты
Четвертого марта император Германии подписал указ о запрещении вывоза лошадей за пределы страны. А двумя днями спустя в Сенкт-Петербург прибыл чрезвычайный и полномочный посланник кайзера, барон фон Радовиц. Вольно или невольно растормошивший наше, притихшее было после помпезных похорон Государя, политическое болото. Берлин, вновь точивший зубы на оправившийся от разгрома семьдесят первого года Париж, желал получить гарантии дружественного нейтралитета от опасного и непредсказуемого восточного гиганта.
Пока сопроводительные документы посланца неспешно путешествовали по инстанции, новые правители страны принялись за наведение порядка. Ладно-ладно! Видимости порядка, ибо согласия в регентском совете не было, и ни откуда взяться не могло. Даже перед лицом Европы, в лице прусского барона, взирающей на внутриполитический бардак в державе.
К вящему удивлению, меня "генеральная уборка" все-таки тоже затронула.
Вторая половина февраля и начало марта промелькнули мимо. Практически сразу же после опубликования в газетах Февральской Резолюции и формирования регентского совета, меня перестали приглашать на заседания комитета министров. Как того и следовало ожидать, императрица Мария Федоровна легко пожертвовала своим "верным рыцарем" ради места в Совете правителей империи. А вот свою полную изоляцию я предсказать не сумел. Несколько дней ждал в ставшем вдруг неуютным кабинете неизвестно чего, и не получив даже внятного определения нынешнего своего положения, попросту перестал ездить в Старый Эрмитаж.
Дома было лучше. В особняке на Фонтанке скучать мне не давали. Младший сын чувствовал себя достаточно хорошо, чтоб доктора позволили ему покинуть постель. Однако сил у Сашеньки хватало не на долго, и ребенок мог вдруг уснуть прямо во время игры с Герочкой. Приходилось брать его на руки и уносить в детскую. Откуда сорванец выскакивал уже час спустя с широко распахнутыми от удивления глазами.
Вообще, Господь дал нам с Надей двух замечательных, но поразительно разных детей. Старший, Герман, восьмилетний серьезный и обстоятельный молодой человечек. Умеющий задумываться, прежде чем сказать, и выбирать слова так, как приличествует лучшим из чиновников дипломатического ведомства империи. И интересы у этого не по возрасту вдумчивого ребенка были соответствующими. Шахматы и книги о великих государях вместо обычных для мальчиков шалостей и ненаглядных солдатиков.
Иногда я вглядывался в светло-карие глаза Герочки в попытках разглядеть там признаки… ну не знаю… быть может, такого же вселенца, как я сам. Кого-то взрослого, прожившего жизнь и умудренного опытом, но не знакомого с теперешними реалиями. И ждущего своего часа.
На счастье, здоровьем Герман нас только радовал. Крепкий и сильный, может быть, даже несколько более крупный, чем сверстники, парнишка даже не простужался серьезно ни разу в жизни.
Кстати сказать, и цесаревич Александр был под стать своему одногодку и соратнику по играм. До того печального момента, как Николай Второй слег с сведшей его в итоге в могилу болезнью, за Германом каждый день прибывала карета из Зимнего. Потому как наследник трона Империи изволил отказываться отвечать на вопросы преподавателей, пока соседнюю парту не занимал рассудительный Лерхе. К сожалению, после двадцать третьего января посещения моим старшим Корабельной залы Зимнего дворца прекратились. Герочка спокойно выслушал мои не слишком-то внятные объяснения, кивнул и больше эту тему не поднимал. Я был просто в шоке.
А вот младший, Сашенька - он другой. Дал бы ему Господь здоровья богатырского, этот сорванец дырки бы в табурете пятой точкой выжигал. У шпаненка все было чересчур. Болел он так, что доктора за голову хватались. А в краткие периоды относительного безхворья мелкий умудрялся поставить на уши весь не маленький генеральский дом. Причем глаза сорванца горели таким неукротимым азартом, таким внутренним огнем, что все вопросы - на чем еще в его теле душа держится - отпадали сами собой.
А еще, младший был безмерно любопытен. И при этом, столь же безмерно целеустремлен. Это значит, что если чадо решило сунуть нос в какую-нибудь дырку, значит рано или поздно, это непременно случится. Даже если нельзя и за пацаном постоянно присматривает целый отряд мамок-бабок.
Каюсь, но в этом его, сводящем Надежду Ивановну с ума, увлечении аэропланами, в не малой мере виноват я. Тогда еще, в том самом непростом для страны и меня лично семьдесят пятом, кажется - в апреле, очень не вовремя принесли в гостиную свежие европейские газеты. Апанас принес.
Белорус здорово постарел, мучился опухающими ногами и болями в суставах. Любой другой на его месте, конечно же, поддался бы уже на уговоры присесть отдохнуть. Позволил бы действовать более молодой прислуге. А он, мой верный, ворчливый, шаркающий пятками войлочных чуней по паркету, сутулый дядька, все не мог успокоиться.
В общем, старик аккуратно пристроил пачку серых листов на край стола и, бормоча что-то себе под нос, поскрипел в сторону кухни. А Сашка, сидевший у меня на коленях, тут же ухватил ту из газет, на первой полосе которой было изображение чего-то похожего на воздушный шар. К слову сказать, в отличие от старшего брата, младший в пять уже легко болтал на французском и немецком языках. Ну и худо-бедно, по слогам и с сотней уточнений, читал. Герману, при всей его старательности, такие успехи в овладении иностранными языками и не снились.
- Что это, папа, - Александр, водя по пачкающимся типографской краской листам тонким, словно бы полупрозрачным пальчиком, прочел:
- Le Zenith. Аэростат. Что это, папа?
В статье значилось, что трое отважных французов, господа Кроче-Спинелли, Сивель и Тиссандье, на аэростате под названием "Зенит", поднялись до высоты в восемь тысяч шестьсот метров. Экипаж установил новый мировой рекорд, однако полет закончился трагически. Не смотря на заранее приготовленные баллоны с кислородом, все трое воздухоплавателей потеряли сознание, и когда аэростат приземлился, выяснилось, что в живых остался лишь месье Тиссандье.
