— Все здесь!
— Я не про наших. Из дома где люди?
— Не знаю, — растерялся Федька.
Я ринулся в дом. А там уже дыма полно. Ночь на дворе, только зарево пожара светит в окна. Видно плохо, но дым идет поверху.
Я встал на четвереньки и пополз. Одна комната пустая, вторая. В третьей, сквозь треск горящих бревен, услышал чей-то хрип. Я подполз к лавке. Сосед — запрокинул голову, но дышит. Тяжело дышит, с хрипом. Я бесцеремонно стащил его с лавки, ухватил за ворот исподнего, поволок из избы. Ногой распахнул дверь, вытащил соседа во двор.
— Федор, оттащи его подальше и уложи на какую-нибудь подстилку. Ему свежего воздуха надо, вишь — угорел.
— Боярин, ты никак снова в избу собрался? Погодь маленько, отдышись, — теперь мой черед.
— Федя, комнату спереди и две слева я осмотрел. Ты смотри по правую руку. Только на четвереньках — дым поверху плавает, дышать нечем.
— Понял!
Федька исчез в дверях дома, я же встал на его место и стал поливать стены водой из ведер. На крыше гулко ухнуло, что-то обрушилось, полетели искры. Народ отбежал от горящего дома и стал поливать водой забор и сарай, чтобы пламя не перекинулось на соседние дома. Уже было ясно, что горящую избу не погасить — она обречена.
Из двери вынырнул Федька. Был он черен лицом от копоти, кашлял от дыма, но тащил за собой за одежду женщину. Ее тут же подхватили соседки и понесли в соседнюю избу.
— Все осмотрел?
— Дальняя комната осталась, не смог. Баба уж больно тяжела, еле выволок.
Я опрокинул на себя ведро воды и ринулся в дом.
— Боярин! Куда! Вернись, не то сгоришь.
Я набрал в легкие побольше чистого воздуха и, пригнувшись, побежал по коридору избы, натыкаясь в дыму на стены и утварь.
Вот и дальняя комната. Я упал на колени — в дыму не видно ничего, пошарил руками по постели — пусто. Надо сматываться, с потолка уже падают горящие головешки. Напоследок бросил взгляд под деревянную кровать. Тряпье там, что ли?
Я протянул руку и наткнулся на детское тельце. Ешкин кот! Чего он туда забрался? Я подхватил под мышку тело ребенка и рванул к выходу. Дым был уже везде — даже внизу, сильно припекало.
Я выбежал во двор и, задыхаясь и кашляя, сунул малыша кому-то в руки.
Крыша в это время рухнула, взметнув сноп искр и столб огня. Меня же согнуло в кашле. Кашлял долго, до рвоты, выплевывая черную дымную слизь.
Остатки избы соседи заливали водой.
— Пошли, боярин. На тебе вон тулуп прогорел, и волосы сзади на голове опалены. Тут уж и без нас справятся.
Федька полуобнял меня, повел к дому. Глаза слезились, но кашель отступал.
Дома, едва завидев меня, Лена всплеснула руками:
— Да нешто ты в огонь лез?
Федька подтвердил:
— Ага, в самое пекло — в избу. Зато двоих вытащил.
— Ты мне дороже, чем соседи! — в сердцах бросила жена.
— Так людей же спас, — встрял Федька.
И тут впервые за все время Елена сорвалась: «Молчи, холоп! Я за боярина беспокоюсь!»
Мы с Федькой молча переглянулись, и он ушел в воинскую избу. Я же поплескался на кухне тепленькой водичкой и отправился досыпать. И так уже утро скоро, считай — пропала ночь. Благо — зима, дел немного, можно утром и отоспаться.
Я спал до тех пор, пока солнце через окно не заиграло лучиками на лице. «Часов одиннадцать, должно быть», — подумал я, проснувшись. В доме все ходили на цыпочках и говорили шепотом.
— Хватит тихариться, я уже проснулся, — приоткрыв дверь, гаркнул я. — А если бы даже и спал, меня разговорами не разбудишь.
Оделся, вышел во двор.
От пожарища напротив тянуло противным запахом горелого. Среди возвышавшегося остова печи, черных бревен и обуглившейся хозяйской утвари ходили горестные погорельцы. «Надо будет им помочь встать на ноги, как велось на Руси во все времена», — подумал я. М-да, еще немного — и пламя перекинулось бы на соседние дома.
Горела Русь, ежегодно выгорали улицы, а то и целиком села и города. Дома и избы деревянные, в подсобках — сено для лошадей, коров и мелкой живности, вроде овец. Печи — во всех домах, да иногда и не по одной. У меня, к примеру, так целых четыре: одна — для обогрева дома, другая, на кухне — для приготовления пищи, третья — в воинской избе, и четвертая — в бане, и все при недогляде могут к беде привести. Хорошо хоть не курят, не дошло еще из Америки к нам это зелье. Это уж Петр Великий потом заразу эту привезет из Голландии.
Шло время — прошла Масленица с ее веселыми гуляньями, кулачными боями и сжиганием соломенного чучела. А после нее, в свой черед, в свои руки взяла бразды правления весна. Снег сразу осел, везде появились лужи, и дороги через несколько дней развезло так, что они стали непроезжими.
Я занимался с ратниками у себя во дворе, набивая руку, оттачивая свои умения и мастерство своего воинства. С утра и до обеда я гонял холопов до седьмого пота — не делая исключений и для приемного сына. Васятка уже вымахал с меня ростом, легко держался в седле, владел саблей и копьем. В свободное время с ним иногда занимался Демьян, обучая стрельбе из лука. Смотрел я на них из окна и думал — какое оружие покупать парню: лук или мушкет?
Для стрельбы из лука сила нужна немалая, постоянные тренировки, да и капризен лук — боится влаги. Поэтому под дождем из него не стреляют. Испортить его — пара пустяков, а стоит дорого.
Мушкет же громыхает сильно, ствол гладкий, прицела нет, относительно точно можно попасть пулей только с близкого расстояния, а заряжать Долго, в минуту всего-то один-два выстрела, и то при определенном навыке сделать можно. Но! При всех этих недостатках за огненным боем — будущее.
Из мушкета Васятка уже стрелял, я его обучал сам. Но своего у него не было. А пора уже парня в походы брать, чай — боярский сын, и надо его приучать нести службу.
«Ладно, время для выбора личного оружия еще есть, понаблюдаю пока со стороны за его успехами», — решил не торопиться я.
Пока сохли дороги, заняться было решительно нечем. Народ сидел по деревням, селам и городам, и лишь отдельные всадники рисковали проехать по неотложным делам.
Между тем я уже обдумывал свои действия по дальнейшим раскопкам подземелья — кого привлечь, что обследовать.
Однако планы мои были внезапно нарушены. Явился Федька-заноза и доложил, что у ворот стоит монах и спрашивает меня.
— Чего ему надобно?
— Не сказывал, говорит — только боярину самому скажу.
— Зови!
Я спустился в горницу. Федька меж тем ввел в комнату монаха-чернеца.
Был он в заляпанной грязью рясе, клобуке и рыжих от глины сапогах. Войдя, повернулся к красному углу, перекрестился, отвесил поклон иконам. Повернувшись, поклонился и мне и неожиданно густым басом, никак не вязавшимся с его щуплой фигурой, поприветствовал:
