что стало слышно, как завыл ноябрьский ветер с речки: у-у-у… как собака по покойнику.
Эсэсовцы с автоматами на груди перевернули все нары в бараке. Согнали пинками даже самых больных, ослабевших и лежачих. И когда стали перетряхивать жидкие соломенные матрасы, Николай всё понял.
Им конец.
Ножи были спрятаны в матрасах.
Они опоздали…
Эсэсовцы кричали, напоровшись на острую заточку в матрасе и бросая её на пол. Туда же полетел топор, спрятанный в ветоши в углу, и лопатка…
Пленные шустро сбились в кучу в стены и невозможно стало понять, где чья лежанка. Подпольщики ещё пытались спастись.
— Чьё это место? — кричал рыхлый штурмбанфюрер, выпучив глаза и тыча пальцем в перчатке в пленных. — Чей матрас? Кто из вас тут спит?!
Толпа пленных только сжалась сильнее, пытаясь слиться с холодной стеной. Кто-то, изнемогая, закашлял и упал на колени. Его подняли и втащили обратно в ряды.
И тогда, как чёрт из табакерки, выскочил Гунька-переводчик. Он быстро поклонился штурмбанфюреру и, сложив ручонки на груди, заговорил, поглядывая на толпу:
— Hier sind sie, hier sind sie, mein Anführer! Я вам всех их покажу!..
Только тогда Николай очнулся от жуткого кошмара и, тяжело дыша, сел на кровати. И вдруг припомнил слова незнакомки из тридцать шестого года: «Не верь, не верь там никому! Среди них предатель! И нож…» Вот о чём она пыталась предупредить. Да предупредила не того Закусина!..
«Ты — не он», — сказала она, когда спасла его.
* * *
Ночь за ночью снилось Николаю длинное трёхэтажное здание, увешанное чёрно-красными нацистскими штандартами — будто кровь жертв стекали они под дождём по серым стенам фасада. Это было Стапо Карлсбада, полицейский участок, гадючье гнездо нацистов. На доске объявлений у входа темнели плохо пропечатанные лица удачливых беглецов и «юдише» пропаганда: уродливо намалёванный еврейский мальчик.
В гестапо допрашивали каждого. Тычками гнали в лифт с железными решётками, везли вниз, в подвал. А уже там, в камере для допросов, уже ждал гауптштурмфюрер со своими цепными псами…
— Говори, большевистская свинья! Кого хотел зарезать?
И удары, удары… в скулу. В живот. В колено.
В глазах темнеет от боли.
И ты кричишь.
И слышишь, как стонет кто-то за стеной. Гадаешь: кто? Семён Кучер? Федя Головашин? Ваня Кравченко?
И кажется, что не выдержишь больше. Станешь кричать про разговор в бане и три сотни винтовок. Какая теперь разница, раз всех убьют?
А потом вспоминаешь ребят, их разговоры про детей, про мам… и только кровь сплюнешь на грязный бетонный пол.
А кричать уже нет сил. Разве что стонать.
И палачи достают какие-то щипцы.
Заворачивают руку за спину.
И снова пытка.
И опять вопросы по кругу:
— Давай! Shaize! Мы всё знаем! Назови сообщников!
И об одном мечтаешь: потерять сознание. Не видеть ничего этого. Не чувствовать…
До камеры обратно чуть ли не волоком отволокли. Допросы весь день тянулись. К ночи камера заполнилась до отказа. Дышать стало нечем. Все дремали сидя, скорчившись: не было места, чтоб лечь. А от переполненного нужника тошнотворно несло.
Николай вдруг услышал в темноте, как кто-то мычал себе под нос что-то протяжное. Прислушался и узнал голос Анатолия Елькина. И Николай понял, что он напевает. Вслушался. Думал, он затянет «Интернационал», который немцы петь запрещали. Но он запел «Зелёными просторами». Странно, но его красивый голос не охрип после криков и старательно выводил:
Зелёными просторами
Легла моя страна.
На все четыре стороны
Раскинулась она…
Голос Елькина пробирался в темноте к каждому арестанту. К каждой душе, к каждому сердцу. После всех этих бравурных немецких маршей из репродукторов простая русская песня была, как прохладный ветер в жару. Как чистый влажный платок, приложенный к ране. Как глоток свежего воздуха в душном бараке. Она напоминала, что ты — человек, а не «Цвай-цвай-фюнф-цвай». Она пахла Родиной. И свободой.
В коридоре вдруг раздались немецкая ругань и дверь камеры с грохотом распахнулась.
— Кто тут пел?! — кричал молодой разъярённый охранник, размахивая дубинкой. — Не смерть петь в тюрьме!
Он ударил ближайшего к двери арестанта по голове и тот охнул, закрыв затылок руками. Кажется, это был один из двоих беглецов из рабочей команды 303 в Штригхольфе, которых затолкали в камеру к подпольщикам за компанию. То ли Костя Кондратенко, то ли Коля Величенко.
Вот только песня стихла лишь на мгновение. А после выходки охранника зазвучала снова. Теперь её пели все арестанты. Постепенно камера наполнилась мощным гулом. Напевали кто как мог: разбитым ртом особо не попоёшь. В темноте кроме слов плыло низкое «м-м-м-м», как музыкальное сопровождение к голосу Елькина.
В труде не успокоится
И выстоит в бою
За мир, который строится,
За родину свою.
Злой, как собака, охранник закричал, замахал дубинкой:
— Молчать! Коммунистические выродки! Я сказал, молчать всем! Дисциплина в тюрьме! Вас всех выведут на плац и расстреляют!
Но его никто не слушал. А второй охранник, постарше, только сказал ему:
— Идём. Их и так скоро расстреляют. Пусть дерут глотки…
Дверь камеры с грохотом захлопнулась, лязгнул засов. Песня стихла… А потом началась другая. Знакомые слова заставляли забыть о ноющей боли во всём теле. О вонючей духоте в тесной камере. И о том, что их теперь ждёт.
Когда привели с допроса чеха Карла, он забился в угол тесной камеры и отвернулся к стене. Сначала его выворачивало, а потом он затих. Больше не отвечал ни на какие вопросы, только плакал и что-то напевал, а потом опять стонал. А потом стало понятно по запаху, что Карл обмочился. И голова его была вся чёрная. Кто-то осторожно коснулся чеха и сказал в тишину камеры:
— Мужики, да они ему всю голову пробили… Тут без шансов.
Остаток ночи прошёл тихо. Утром Карла забрали гестаповские охранники. И больше Николай его не видел никогда.
Карл Цёрклер был казнён в Бранденбургской тюрьме как изменник Родины 25 сентября 1944 года. В этой тюрьме арестованных гильотинировали.
Капитан Семёнов ждал его после обеда на проходной завода. Николай кивнул, чтоб пропустили, и «дядя Стёпа» пошёл с ним рядом, заложив пальцы за ремень на форменной синей шинели.
— Ценные сведения вы нам, Николай Иваныч, сообщили, — начал Семёнов. — Бандиты сказали, что вы в их дела влезли… а вы нам как раз с экспертизой «Москвича» сильно помогли, так что, можно сказать, мы у вас в долгу. Арестовать-то мы банду арестовали, да, видать, не всех… Заказчик вас убрать решил из мести, вон вы
