как в газете засветились. Да не вышло… да. Взяли мы «Карандаша» и его подельника «Чифиря», они как раз на своей «малине» раны зализывали… Раскололи не сразу, но они сознались и заказчика сдали. Крупная птица оказалась!..
Семёнов остановился посреди цеха и внимательно посмотрел на Закусина. Задумчиво сказал:
— А вот ранения у них были интересные. Круглые дырки от пуль. Винтовка-то, похоже, пневматическая была. Дамочка эта ваша у «Карандаша» глаз отняла, а «Чифирь» теперь не знаю сколько и протянет: ему она горло пробила. Врачи шансов не дают.
— Я думал, умру там, в переулке, — удивительно спокойно сказал Николай. Он на минуту закрыл глаза: вспомнил, как люди в чёрных мундирах избивали его до полусмерти и всё кричали: «Shaize!». «Карандашу» с «Чифирём» такое бы в страшном сне не приснилось. А ему вот снилось…
— А знаете, что странно, Николай Иваныч? — Семёнов заложил руки за спину, разглядывая тяжёлый крюк крана-балки на потолке. — Дежурный врач тоже не смог вспомнить, как ваша спасительница выглядела. Только пальто её вспомнил, перемазанное вашей кровью. И что ругалась она, как матрос.
Николай улыбнулся и протянул руку капитану:
— Вы, товарищ Семёнов, приходите ещё, если экспертиза нужна. Сделаем всё в лучшем виде.
Капитан пожал её и понимающе усмехнулся.
* * *
— Николай Иваныч, пойдёмте с нами в парк, там такой концерт дают! — бригадир Гаюшкин с весёлыми глазами навис над столом в кабинете, бросив тень на разложенные накладные. — Джаз-оркестр Мирона Хавкина. А потом танцы! Мы с девчонками договорились уже, они тоже идут.
— Потом. Работы много, — угрюмо буркнул Николай и мотнул головой на дверь. — Ну-ну, идите. Хорошо поработали. На час раньше отпускаю.
Слушая, как рабочие с довольным смехом убираются на своих рабочих местах, он машинально проставил галочки в таблице последней накладной и захлопнул картонную папку на завязках. Они молодые. Они радовались. Не знали, что такой война и плен. Не видели никогда чудовищ в чёрной форме…
Весь день сегодня Николай думал о том, как во сне эсэсовцы во дворе тюрьмы скрутили ему руки за спиной и скрепили с дядь Гришей Ловковым. Да так, что они оба не могли ни лишнего движения сделать, ни вздохнуть. Натолкали их всех в железный кузов грузовика, точь-в-точь, как селёдок в банку. Непонятно, как они не задохлись там. Лежали друг на дружке. В память врезалась чья-то коленка с дыркой на штанине у самого лица. Чуть повернёшься — как кто-то ноет от боли. А какой стон поднялся, когда по колдобинам поехали! Думали, никогда эта пытка не кончится. А она и не кончилась…
Вытолкали их из грузовика в холодную ноябрьскую ночь. Над головой — луна в лохмотьях серых туч. Вокруг горы, а внутри — тюрьма со сторожевыми вышками по углам. Высокие заборы с колючей проволокой. Отсюда не сбежишь…
Подняли их охранники-эсэсовцы пинками и погнали дубинками:
— Steh auf! Los! Russisches Schwein!
Через длинные-длинные, бесконечные ряды бараков, из которых слышался плач, через плац с рядом виселиц, на которых со скрипом раскачивались трупы, погнали в какое-то длинное здание. Внутри стало понятно, что склад: кругом полки с папками, стеллажи, какие-то мешки в углу, тазы и вёдра. Колом стоял тяжёлый запах лежалых тряпок.
Эсэсовцы опрашивали их перед каким-то немецким завхозом в круглых очочках за здоровенным столом. Имя-фамилию, место рождения спрашивали, а этот шарфюрер старательно, как заправская стенографистка, отбивал текст на печатной машинке на зелёных карточках, ещё и переспрашивал: «Повтори! Громче!». Да и профессию новую здесь, в этой тюрьме, спрашивали. Все наврали, конечно, кто как мог, дядь Гриша три года себе скинул, Мазуренко сказал, что он из Даниловки, Йося Шевчук вместо Белой Церкви Логвин придумал. А Николай слесарем назвался, месяц и год рождения сменил. Ну и вместо Нижнего Тагила Свердловск назвал. Пусть проверяют. Карандашик даже дали, чтобы в этой карточке расписаться. Для того только и руки расковали. Потом наручники заново нацепили, хорошо хоть спереди, не за спиной. Шарфюрер пошевелил пальцами-сардельками и важно заявил, что вы, мол, теперь не «кригсгефанген», а «заключённые» унд «es muss Disziplin geben!»
Коля Подьяков, бедняга, и так кровью кашлял, а тут не выдержал, рухнул на пол без сознания. Эсэсовцы выругались, крикнули в дверь кого-то и двое людей в полосатых робах с зелёными нашивками на груди утащили его куда-то.
Николай думал, что здесь, как и везде: сначала баня-вошебойка, потом прожаренные ремки отдадут обратно с обувью и в барак какой-нибудь определят. А утром отправят на работы. Но нет. Здесь всё было не так. Охранники ещё на складе зло посмеивались и как-то нехорошо переговаривались. От них кисло разило шнапсом. Но что могло быть хуже палачей в гестапо?
А потом эсэсовцы погнали их мимо бани и лазаретных бараков к длинному каменному зданию в один этаж. Загнали в квадратный двор, окружённый забором, потом внутрь и сразу вниз, вниз по лестнице…
Там, внизу висел спёртый, тяжёлый запах немытых тел и спёкшейся крови. От него по загривку бежали мурашки ужаса, и Николай сразу понял, что сейчас будет, ещё когда эсэсовцы в чёрной форме с улыбочками спустились вслед за ними и небрежно поставили керосиновую лампу у входа. Их в этом подвале скопилось меньше, человек двадцать всего против тридцати одного пленника. Но пленники были скованы. Они были безоружны и так слабы, так избиты после гестапо, что едва стояли на ногах. И эсэсосвцы это знали.
Они неторопливо достали дубинки, похлопывая ими по ладоням, примериваясь.
Они предвкушали, посмеивались, морщились от удовольствия.
В их глазах горел нехороший, уродливый голод.
Один, очкастый и крючконосый, со смаком облизнулся:
— Сейчас наш Лютц с них всю шкуру спустит!
Остальные заржали. И тут вперёд вышел молодой ариец, будто с пропагандистских немецких плакатов — откормленный, плотный. Видимо, тот самый Лютц.
— Мы вам покажем местные порядки. Вы, отребье, тут и трёх месяцев не протянете, — скучно заявил он и плюнул на пол. — Это я вам обещаю. Адъютант коменданта слово держит.
А потом они принялись за своё чёрное гадючье дело. Особенно усердствовали эти двое: этот Люц и второй, которого окликивали Мохром. Когда он заносил дубинку, он аж взвизгивал от удовольствия. Люц бил методично, будто сваи заколачивал. Узники кричали от боли, а эсэсовцы радостно вскрикивали от садистского удовольствия. Они будто всю жизнь об этом только и мечтали: избивать скованных, беззащитных людей…
Их оставили в том подвале. Без света, без воды. Оставили умирать. Во рту было солоно от крови, пара зубов шаталась. Прижимаясь распухшей щекой к ледяному полу, Николай спросил в темноту,