Гюнше, в холле, где мы по обычаю богатых немецких поместий расписывались в
гостевой книге, нас встретило множество девушек, одетых в яркие робронды времен
Фридриха Великого. На их фоне выделялись молодые люди в мундирах. Карнавал был
посвящен какой-то гетеанской дате.
Поместье заслуживает особого описания. Это был огромный ансамбль, по размерам
раз в десять превышающий усадьбу Кампенгаузенов. Летняя часть дворца, иначе его
и не назовешь, представляла из себя обширную веранду на фасаде под фигурным
готическим перекрытием на неожиданно массивных, почти дорических десятиметровых
колоннах. Здесь принимали гостей в теплый период года. За колоннами, которым мог
бы позавидовать и Исаакиевский собор, виднелась парадная дверь, увитая
праздничными фонариками. Два привратника растворили перед нами двери, а один из
них процитировал, уже не помню что, из Гете.
Внутренность этого огромного замка больше походила на внутренность музея или
театра, чем на обыкновенное жилище. По словам Харальда, прадед Ганса участвовал
в африканском походе Роммеля и, вернувшись, выстроил этот дворец в подражание
крестоносцам. Вокруг действительно были расставлены блестящие рыцарские доспехи,
а высокие как в Эрмитаже потолки отражали свет сотен прикрепленных к стенам на
разной высоте факелов, горящих трескотным синим пламенем (гораздо позже я
догадался, что это не факелы, а стилизованные под них газовые горелки).
Наше появление произвело большой фурор, и в нашу честь зазвучал хор пилигримов
из "Тангейзера". Харальд оказался героем дня: все наперебой распрашивали его о
"смелом прыжке со скалы Ландсберг" и "преследовании злого карлика Регина,
который мечи-то нам выковывает, но тут же норовит хвост прищемить".
— Господа, — отстреливался Харальд, — подвиг, как известно, наказуем, и меня
ждет тоже самое. Этой старой лисе потребовался живой хронометр, и тут уж я к его
услугам до самого Дня Рождения Гитлера. Как говорится, не прыгайте со второго
этажа.
С минуту я провел на втором плане и наблюдал немцев со стороны. Они — полная
противоположность моим бывшим соотечественникам (я имею в виду демократическую
Россию, о которой уж стал порядком забывать) — не имели и следа самокритичности,
и воспринимали похвалы безо всякой ложной скромности, самую малость приправив
все это иронией, даже не над собой, а над моментом. У них повсеместное
пристрастие к цитатам из классиков, так что, сдается мне, они даже в постели с
девушкой цитируют Клейста.
— Господа! — обратил наконец на меня всеобщее внимание Харальд. — Хочу
представить вам моего кузена! Он из России прорвался к нам через железный
занавес, и, как видите, вполне симпатизирует нашей культуре.
Я (а я, как вы помните, был в парадной эсэсовской форме) поздоровался за руку с
двадцатью или тридцатью курсантами и тут же забыл, как их зовут. У девушек
полагалось целовать руку, но я тоже никого не запомнил. Тем временем хор
пилигримов закончился, и мы пошли в просторную залу с огромным ступенчатым
столом, во главе которого на самом верху помещался хозяин, а гости местническим
образом пониже его.
Мы с Харальдом в обществе трех девушек и одного молодого человека, странно
похожего на одного из моих однокурсников по СПбГУ, уместились на третьей
"ступени" сверху. Подали фрукты и рейнские вина марки "Рейнеке-Лис". Прислуга
тоже вся была экипирована согласно эпохе. Факелы громко стрекотали под потолком.
Человек, похожий на моего однокурсника, сказал, что изучает Россию в пражском
Институте Востока. Он, пожалуй, единственный из всех присутствующих мужчин не
был военным, хотя тоже носил мундир темно-оливкового цвета.
— А правда ли, — спросила его одна из девушек, — что в России пишут о Германии
такие ужасы, что волосы дыбом встают.
— А это вы вот у кого спрашивайте, — кивнул на меня студент-восточник, его,
кажется, звали Зигфрид. И пока я собирался со словами, он достал из нагрудного
кармана небольшую скромно окрашенную брошюру страниц на пятьдесят на русском и
протянул мне. Брошюра называлась "Обыкновенный фашизм-93" за авторством
С.А.Штейнфинкеля и дышала такой злобой, такой ненавистью, что, казалось, автор
сейчас выскочит со страниц и вопьется в горло неосторожному читателю.
— Поверьте, — отвечал я, возвращая брошюру, — что в России много истинных друзей
Германии, и один из них перед вами. А на эту — не за столом будь сказано —
читанину можете не обращать внимания. В Средней Азии есть поговорка: "Собака
лает, караван идет".
Этот афоризм пришелся по вкусу моим собеседникам, а любознательная девушка в
вицмундире Магдебургского университета продолжала задавать — на сей раз мне —
вопросы о России:
— А верно ли, что в России приняты ранние браки? Я где-то читала, что Ивана
Грозного женили в двенадцать лет… Существуют ли у вас дуэли из-за женщин? Вся
русская литература полна описаниями таких дуэлей.
Надо сказать, женский вопрос в Советской России 96-го года был мной изучен,
мягко говоря, слабо. Но я не упустил случая как историк указать на известную
ошибку Горсея насчет женитьбы Ивана Грозного. Потом пошли тосты, которые немцы
провозглашали с чисто грузинским колоритом. Оказалось, что многие мои
собеседники бывали в СССР как туристы, и вообще с некоторых пор это не проблема.
Наиболее популярное направление таких вояжей — Готтенланд, то бишь Крым.
Зигфрид что-то вспомнил и сказал мне:
— Вальдемар, вы не могли бы говорить со мной на русском? — его русский язык был
весьма неплох.
Потом начались танцы: менуэт и какие-то другие, мне неизвестные. Танцевальная
зала была разукрашена еловыми ветвями, которые немцы держат в своих домах от
Нового Года до Равноденствия. По стенам в нишах стояли литые статуи
древнегерманских богов.
— Наша современная мифология, — объяснял мне словоохотливый Зигфрид, с которым
мы решили выпить на брудершафт отличного рейнского, — вполне уживается с
абстрактной наукой. Вы, государь, конечно, читали Оруэлла. Он у нас широко не
прессуется, но я читал. Так вот, Оруэлл пишет о двоемыслии, и что же в нем
плохого? Это еще Архилох писал: "Живи так, будто ты бессмертен, но помни, что ты
можешь завтра умереть".
Потом я танцевал с той самой любопытной девушкой, ее звали вроде бы Магда,
