А еще, в невзрачном казенном, самом дешевом из возможных, конверте, я получил сухое уведомление из личной, Его Императорского Величества канцелярии, о том, что мое прошение от отставке удовлетворено. И ввиду моих заслуг перед Отечеством, а также во исполнение воли Государя, как кавалеру нескольких орденов, действительному статскому советнику в отставке, Герману Густавовичу Лерхе жалуется пенсионное обеспечение в размере двухсот рублей в год. Предлагалось явиться в Санкт-Петербургское городское казначейство для оформления необходимых бумаг.
Твари! Твари! Твари! Я уж не говорю о размере этой их подачки! Но они хотя бы могут себе представить, сколько стоит путешествие из Сибири в столицу?! Герочка рычал и плакал одновременно. Его немчурскую душу терзала даже мысль о том, чтоб отказаться от денег, а гордость не позволяла даже притрагиваться к крошкам с барского стола.
Потом, когда мой внутричерепной партизан немного успокоился и снова стал способен мыслить здраво, мы посовещались, и я решил отписать этот нищенский пенсион в пользу какого-нибудь благотворительного общества. И я даже сел уже писать поручение столичному семейному стряпчему, но вдруг задумался. Да так и замер с рукой, занесенной над чистым листом бумаги.
Странно все! Странно и неправильно. Неожиданную отставку еще как-то можно списать на козни моих недоброжелателей при дворе. Да взять хотя бы того же графа Панина. Вот уж кто точно не станет печалиться об отлучении непокорного губернатора от власти. Но ведь тут же последовало распоряжение незамедлительно прибыть в Петербург! Это-то зачем? Теперь вот – этот образец высокой бюрократии. И снова какое-то детское обоснование необходимости мне побывать в городе на Неве.
Засада? Какая-то каверзная ловушка, которую мне там приготовили? Но уж кому как не мне знать, что ничего в этом мире не происходит просто так. Что везде, в каждом дуновении ветерка, в каждом слове – сказанном или написанном, в каждом движении каждого живого существа на Земле – Дух Божий, и Его промысел. Выходит, это Высокий начальник требует от меня, чтоб я, бросив все дела, отправился в путешествие на запад?
С другой стороны я, всем сердцем, всей душой, противлюсь этому. Знаю, чувствую, всей кожей ощущаю, что нельзя мне ехать! Что место мое здесь. Что огроменный, триллионотонный Долг придавливает меня к этой земле, к этому холодному и неприветливому краю. И чему я должен был доверять? Подталкиваниям Судьбы или Сердцу?
И тут меня пронзила мысль – а не оставил ли меня Он, не бросил ли вне Своего внимания? А не разочаровал ли я Его чем-либо? Быть может, он требовал от меня чего-то совершенно иного? Не развития преданной и проданной мною в том, ином мире земли, а… ну, не знаю, каких-то подвигов во имя Его? Не железной дороги и заселения пустынных территорий, а храмов?
Или… Я резко вспотел, и сразу, одновременно с этим – озяб. Или все дело в Карине Бутковской и ее, не рожденном еще, ребенке? Ведь почувствовался же легкий привкус лжи в ее уверениях, будто я никакого отношения к этому не имею…
– Апанас! – голос предатель. Так истерично взвизгнуть – нужно еще постараться. – Закладывай! Сейчас же!
Знал куда нужно ехать. Где, скорее всего, придет понимание происходящего со мной, и вокруг меня. Конечно же – на могилу Святого Старца!
Голосили колокола. Отмаливал огроменный, трехсотпудовый, "Торжественный" в колокольне Богородице-Алексеевского монастыря. Звон и гул волнами, покорные рваному, часто меняющему направление, ветру, бродили над городом.
К месту упокоения таинственного старика вела хорошо натоптанная тропинка. Совсем не тот "проспект", что получился в сугробах, когда большая часть христианского народа отправилось к проруби. Но и забытой могила не выглядела.
Ленты выцвели на солнце, поистрепались в ветрах с грозами. Когда-то могучие еловые венки высохли, хвоя за два прошедших года успела по-осыпаться. Издалека это все это еще выглядело нарядным, а вблизи создавало совершенно удручающее впечатление. И замерзшая, обледенелая веточка с цветками какого-то комнатного растения только усиливала эффект.
– Вот так вот, старик, – поворочав прежде головой – убедившись, что ни одна живая душа не может услышать, выговорил я. – Вот так у нас с тобой. Пока при власти были, пока силой владели – и лап еловых для нас с тобой не жалели. С оркестром встречали. Слова льстивые говорили… Теперь – вот геранью какой-то пытаются отделаться…
Не знаю, почему именно эти речи завел. Так-то у меня не все еще плохо было. Ну лишили должности, ну на письма перестали отвечать. Так ведь и обвинить-то в том некого. Сам виноват. Теперь-то вот понимал – не стоило искушать судьбу лишний раз. Мог бы и отсрочить дела немного, съездить на свадьбу к Никсе с Дагмарой. Глядишь, не ломал бы теперь голову – что за "черные силы нас злобно гнетут". Знал бы со всей определенностью, что именно уготовили мне во дворцах, вызывая в столицу.
– Не мог я иначе, Кузьмич, – толи особо колючий ветерок пробрался под одежду, толи что-то потустороннее коснулось, только я вдруг вздрогнул всем телом. Будто плечами пожал. – Понимаешь… Ты жизнь прожил, ты поймешь! Понял как-то – нельзя мне отсюда уезжать. Соблазна что ли забоялся. Вдруг предложили бы местечко теплое, возле самой кормушки… Сам знаешь – себя легче всего уговорить. Попервой, убедил бы, что из Петербурга больше для Сибири сделать смогу. Потом…
Мягкий мех воротника вдруг уколол подбородок. Пришлось снять перчатку и лезть, расправлять волоски, вертеть головой.
– А ныне… – начал и замолк. Не находились нужные слова. Чувствовал, что это очень важно именно здесь и сейчас говорить только такие – только нужные. – Опора у меня пропала. Словно на льду стою. Туда или сюда шагнуть опасаюсь – а ну как поскользнусь?! Дел полно, работы непочатый край, а руки опускаются… Вдруг не той дорогой пошел? Или грех какой-нибудь на мне…
Нет, Герочка. Не родня он мне. А обращаюсь так к почившему Старцу, оттого, что оба мы с ним теперь, как бы не от мира сего. Оба померли по одному разу… Однополчане, вроде как, едрешкин корень. Тебе, малыш, этого не понять.
Есть, правда, одно отличие. Этот-то, Федор, свет Кузьмич, уж точно в то беспросветное место, где миллион лет томилась моя душа, не попал. Я просто в этом уверен! Не ведаю, кем на самом деле был этот старец – царем, не сумевшим найти в себе силы и дальше тянуть неподъемный груз грехов, или другим каким-нибудь дворянином. Но ведь, самое-то главное – смог же он вовремя одуматься. Отринуть все неправедное и податься в странствия.
Спорный, конечно, метод. Не наш. По мне так и вовсе – никчемный. В стиле небезызвестного графа Толстого. Все бросить, отречься, обрядиться в вериги, и перестать противиться злу. Спасти себя, а до остальных и дела нет. Много бы я наискуплял, если бы в монастырь поклоны иконам бить отправился?! И не верю, что чего-то подобного ждет от меня Господь. Не верю, и все тут! Иметь силы и возможности, и ничего не сделать? Оставаться непредвзятым наблюдателем? Молить и молиться…
