Хайди неуклюже извинилась. Жертва отвесила головой неуверенный, но достаточно грациозный поклон; но, стоило голове наклониться, как из ноздри на бритую верхнюю губу выкатилась темная капля крови. Ему было лет тридцать пять-сорок, рост чуть-чуть не дотягивал до среднего. Он был одет в голубой фланелевый костюм, слишком яркий, явно чужеземный и одновременно совершенно стандартный. Таким же чужеземным и стандартным было его открытое, симпатичное лицо славянина, круглая макушка и по-военному коротко постриженные густые светлые волосы. Книзу от висков лицо сужалось, чтобы потом вновь разбежаться в стороны широкими скулами, отчего напоминало песочные часы и имело слегка монгольские очертания. Его полные губы, явно склонные к улыбке, сейчас были поджаты. В отблеске кувыркающихся огненных колес все лица вокруг приобрели сине-зеленый оттенок, как при неоновом освещении; однако струйка крови, сбегающая ему на губу, оставалась зловеще-алой. Еще немного — и Хайди слизнула бы ее языком.
— У вас кровь! — вскрикнула она и схватила его за руку. Грубая ткань рукава не располагала к длительному контакту.
— Ничего, — сказал человек с вынужденной улыбкой и отер кровь тыльной стороной ладони.
— У вас нет платка? — всполошилась Хайди и принялась копаться в сумочке. Секундой позже она готова была откусить себе язык, ибо увидела, что человек сильно покраснел; в отблеске фейерверка его лицо стало еще более синим. Деревянным движением он извлек платок из нагрудного кармана, вытер измазанную кровью руку, снова отвесил до смешного церемонный поклон и отвернулся. Его поведение говорило о том, что инцидент, а вместе с ним и знакомство, исчерпаны. Хайди почувствовала, что не только сделала ему больно, но и нанесла обиду. Встать к нему спиной и как ни в чем не бывало глазеть на фейерверк было теперь невозможно.
— Кровь все еще идет, — сказала она, ибо из его ноздри и впрямь бежал ручеек крови. Вместо того чтобы промокнуть ее платком, он делал вид, что ничего не замечает.
— Вам надо умыться холодной водой! — в отчаянии воскликнула она. — Знаете, где ванная? Пойдемте, я вас провожу. — Она снова взяла его за суровую руку в жестком рукаве. Сперва ей показалось, что он сейчас высвободится; но, поняв, видимо, что это будет нелепо, он сдался и последовал за ней через широкую балконную дверь в гостиную мсье Анатоля. Остальные пять-шесть гостей на балконе были слишком поглощены фейерверком, чтобы обратить на них внимание. Полковник наблюдал за сценой с ощущением неловкости; теперь же он решил, что тактичнее всего будет отвернуться и продолжить созерцание праздника.
Мсье Анатоль восседал спиной к камину, положив костыли по обеим сторонам кресла. Это было единственное удобное кресло в просторной, пышной и неуютной зале, обставленной в стиле «Людовик XV», где не было прохода от изогнутых позолоченных ножек, и где властвовала выцветшая шелковая обивка сидений с торчащими из щелей пучками волоса, напоминающими растительность, выбивающуюся из стариковского носа и ушей. Преданно охраняемый сыном и дочерью, караулящими его костыли, подобно стражникам или кариатидам, мсье Анатоль держал речь перед небольшой группой восхищенных слушателей. При появлении Хайди, сопровождаемой ее робкой жертвой, мсье Анатоль немедленно уставился на них с живостью записного болтуна; то же сделала и вся его аудитория.
— Глядите-ка! — провозгласил мсье Анатоль. — Гражданин Никитин, запоздалая жертва взятия Бастилии. Все еще льется кровь третьего сословия — прошу прощения, я хотел сказать, четвертого — революционного пролетариата, как вы изволите его называть.
Он умолк. Все присутствующие с любопытством воззрились на Хайди и Никитина.
— Несчастный случай, — сказала Хайди и покраснела. — Я просто задела его локтем.
Она знала, что это звучит неубедительно и что ей никто не поверит.
— Значит, началось! — прокудахтал мсье Анатоль. — Мировые войны всегда начинаются с таких незначительных инцидентов…
К Никитину подошла дочь мсье Анатоля — бесцветное, похожее на моль создание неопределенного возраста. Было известно, что она отказалась от замужества, дабы посвятить себя заботам об инвалиде-отце.
— Я провожу вас в ванную, — сказала она блеклым голосом.
— Ничего, — сказал Никитин. Он говорил с сильным иностранным акцентом, но впечатление скрашивал его приятный баритон, неожиданно сильно разнесшийся по притихшей гостиной. От этого его смущение только усилилось. Он помрачнел, надул губы и, неловко повернувшись к мсье Анатолю, произнес:
— Очень благодарен вам за гостеприимство, но теперь я должен уйти.
— Вы не можете уйти в залитом кровью пиджаке, — сказала мадемуазель Агнес, дочь мсье Анатоля. — Пятна можно смыть холодной водой, но только пока они не высохли. Пожалуйста, дайте это мне.
Властно, как медсестра, она взялась за его ворот. Никитин выглядел крайне раздосадованным. Он посмотрел на пятна, украсившие его новый костюм — его желтые туфли из телячьей кожи тоже были новыми и еще скрипели — и на какое-то мгновение стал похож на школьника, готового впасть в ярость. Очевидно, такого рода ситуации не были предусмотрены в курсе подготовки, который он проходил перед отправкой за границу. Мадемуазель Агнес продолжала мягко, но настойчиво тянуть его за ворот пиджака, словно перед ней был привычный непокорный пациент — ее отец; движения Никитина утратили присущую им грациозность. Он был близок к панике. Хайди снова схватила его за рукав.
— Да вы посмотрите, — сказала она, — остальные мужчины тоже без пиджаков. Очень душная июльская ночь.
— Верно, — каркнул мсье Анатоль, — закатывайте рукава, и дело с концом. — Он подхватил костыль и прицелился его резиновым наконечником в Никитина. Никитин грубо стряхнул руку Хайди со своего рукава и отдал пиджак мадемуазель Агнес.
— Вот-вот, — кричал мсье Анатоль, размахивая костылем. У него были сильные руки и широкая грудь, как у всех стариков, увлекавшихся в юности фехтованием и имеющих на счету не одну дуэль в Булонском лесу. — Бросьте вы это! Мы штурмовали свою Бастилию два века назад — а вы строите новые крепости под звуки революционных гимнов. Что же, вся наша работа идет насмарку? Подойдите поближе и объяснитесь.
Никитин поклонился. Он вновь обрел самообладание и сумел вежливо улыбнуться мсье Анатолю.
— Народ моей страны восхищается Французской революцией, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Мы продолжаем ее дело, стремясь завершить его.
Оставшись в рубашке, туго обтянувшей его прямые мускулистые плечи, он выглядел отлично. Лицо его было простым и прямым, без тени коварства. Только его слегка раскосые серые глаза поражали полным отсутствием выражения: зрачки поглощали свет, но не испускали ровно ничего взамен. Обращаясь к мсье Анатолю, он повернулся к Хайди спиной, и она разглядела на его бритом затылке широкий шрам. Мадемуазель Агнес тихо выплыла из комнаты с перекинутым через руку пиджаком. Из кармана выскользнула записная книжка Никитина и беззвучно легла на ковер. Присутствующие были увлечены беседой и толпились вокруг кресла мсье Анатоля, и лишь Хайди стояла в одиночестве, мучаясь угрызениями совести. Увидев записную книжку, она подобрала ее и шагнула к остальным, намереваясь вернуть ее владельцу. К этому времени он полностью пришел в себя и отвечал мсье Анатолю коротко и точно своим приятным, несмотря на сильный акцент, голосом. Неужели опять тянуть его за рукав, чтобы отдать книжку? Стоя к ней спиной, он казался неприступным. Он был с ней груб, только что он стряхнул ее руку со своей, словно она прокаженная. Хайди постояла в нерешительности, не вступая в толпу почитателей мсье Анатоля; затем она пожала плечами и вышла на балкон, где, опустив записную книжку в сумочку, взяла за руку отца.
Фейерверк подходил к концу, и огненные колеса, снопы, стрелы, петарды, бураки и прочие чудеса вели неравный бой с первыми каплями дождя. По мере того, как дождь усиливался, небо постепенно теряло праздничную расцветку, превратившись сперва в пыльно-сумеречное, с запахом пороха, а потом в нормальное черное ночное небо. Последним развлечением была сложнейшая пиротехническая модель Бастилии, взлетевшая ввысь в языках пламени. Ее должна была сменить световая надпись из трех слов, символизирующих Революцию, но в небе успели полыхнуть только буквы «LIB…», остальное же, заодно с искусственными солнцами, фонтанами и водопадами, утонуло в тучах.
— О, не уходите, не уходите же, дорогая! — взывал мсье Анатоль наполовину в шутку, наполовину с мольбой. — Нет, я не выпущу вашу руку. Что за милая, мягкая ручка — дрожащая, как птенец в когтях старого ястреба! Побудьте еще немного, раз разошлись остальные; полковник, ваш отец, будет вас охранять, а я — всего лишь старик, стоящий одной ногой в могиле, хотя другой еще брыкаюсь…
Мсье Анатолю, страдавшему бессонницей, отчаянно не хотелось отпускать последних гостей, хотя большинство завсегдатаев его пятничных вечеров утомляли и раздражали его. Его жизнь все больше втискивалась в узкое пространство между скукой от скученности и боязнью одиночества. Он знал, что у его смертного одра то и другое сомкнётся: окруженный родственниками и друзьями — сынок-махинатор и пресная дочь, вдовая сестра, дожидающаяся наследства, и верный друг, мечтающий вставить в свои мемуары его последние слова, — он должен будет выдержать последние муки, подобно гладиатору, дожидающемуся посреди арены церемониального удара, который прекратит его страдания. Поэтому он вцепился в ладонь Хайди обеими руками, наслаждаясь ее теплом. Его руки совсем не походили на ястребиные когти — напротив, пальцы были длинными и тонкими, но ногти утратили всякую окраску, а почти прозрачная кожа была усыпана веснушками, заставлявшими Хайди содрогаться от отвращения. В смущении она отдала ему свою руку, подобно Ависаге, согревавшей своим теплом умирающего Давида. Она стояла перед ним, поддерживаемая отцом, в той же позе, в которой ее застало начало прощания. Мадемуазель Агнес ушла спать, и эстафету подхватил сын Гастон: он стоял рядом с креслом отца у камина, вежливо скрывая скуку. Мсье Анатолю хотелось, чтобы он занимался делами издательства, но в двадцать лет Гастон, красивая и испорченная жертва отцовских тиранических костылей, стал полупрофессиональным наемным танцором. Кое-какие деньги, перепадавшие от отца, позволили ему не перейти к этому занятию на постоянной основе. Теперь он пробавлялся продажей подержанных спортивных автомобилей и время от времени участвовал в гонках. На полу, скрестив ноги и блаженно раскачиваясь с рюмкой бренди в руке, сидела его теперешняя любовница — несколько перезрелая, но исключительно привлекательная женщина. Она была американкой, как Хайди, но совершенно другого поколения и типа — из тех, что после Первой мировой войны запрудили Монпарнас, а после Второй — Сен-Жермен-де-Пре, и которые и после Третьей мировой станут, наверное, ковылять на высоченных каблуках по булыжникам бывших Бульваров в поисках импровизированных поилок, где подают абсент. Единственным оставшимся гостем был граф Борис, протеже мадемуазель Агнес. Он был беженцем с Востока, очень высоким и худым, с костлявой физиономией и высоким голосом, страдавшим от сложной формы туберкулеза, приобретенного в лагере за Полярным кругом, где он валил лес.
