суда?
– Вдову задушила ее племянница, Ласточкина там и рядом не стояло, — немного раздражаясь, сказал Григорий Иванович. — Это же давно известно.
– Ну, не знаю, не знаю, — покачал головой хозяин. — Все едино нехорошо пахнет, а купец с этаким душком — компанейщик ненадежный. Да ты и сам так думаешь, не то с чего бы с ним разошелся.
Оказывается, знал, хитрован, что к чему, все знал.
Шелихов налил себе зеленой пихтовой настойки, выпил, ухнул и закусил соленым груздочком.
– Разошелся я с ним, Иван Ларионыч, с того, что тебя соблазнил на общую компанию. Вот мы с тобой два кораблика снарядили — каков прибыток за два года? Без малого полмильёна чистыми. С Ласточкиным такого не было, потому как много времени теряли, возвращаясь в Охотск на зимовку. А я перезимовал на Лисьих островах и выиграл. Да, померли от скорбута [5] и лихоманки десятка полтора людишек, так они знали, на что шли. Сколь промышленных живота лишается и в море — от крушениев, и на берегу — от хворобы и дикарей! Не счесть! А идут и идут — не остановишь! Потому как поживу чуют. Пожива — она ить навроде как дух кровяной для голодного волка! — Шелихов, как бычок, наклонил крутолобую голову, глянул из-под густых бровей, словно примеряясь, на компаньона. Тот терпеливо ждал, жуя кусок пирога с осетровой вязигой. — И компании промысловые плодятся, аки мухи на убоине, — продолжил Григорий Иванович, — и морского зверя бьют подчистую, не думая о дне завтрашнем. А чего им думать? Нынче добудут, сколь смогут, а до завтрева еще дожить надобно: они ж, компании энти скороспелые, столь же споро и распадаются. Вот и надумал я, Иван Ларионыч, что надо нам с тобой, по-перву, новую компанию сварганить с уговором лет на десять, а то и на пятнадцать, чтоб промышленные знали, что без работы не останутся; дале, по-втору, в местах промысловых ставить зимники, а то и поселения, с избами-огородами, пашнями да стадами, чтоб жить семьями, с детишками, а не набеги устраивать… — Шелихов завелся, глаза его засверкали, пальцы на руках непроизвольно сжимались и разжимались, словно он мял глину, из которой лепил свои мечтания. — Церкви наши православные к небу поднимать, школы открывать — и не токмо лишь для русских, а и для местных. Направлять их в нашу сторону, чтоб земля русская имя прирастала… Ну и промысел вести аккуратно, оставляя приплод зверя на вырост и не пущая чужих на свои места. Хозяевами следовает быть, а не разбойниками!
– Хозяевами — это нам по нутру, — ухмыльнулся Голиков. — Как, Агафья, я — ладный хозяин?
Сидевшая тише мыши экономка встрепенулась, зарделась пуще прежнего.
– Вы, Иван Ларионыч, мушшина ладный да складный, — пропела сладким голосом. — На такого хозяина молиться надобно.
– Слыхал? — подмигнул Голиков. — Давай, Иваныч, выпьем за умных женок, то бишь за баб, кои нашей жизнью управляют. Не будь их, разлюбезных, и дела наши шли бы кратно хужей, а не то и вобче бы не состоялись.
– Выпью охотно, особливо за главную нашу управительницу, за матушку-царицу.
Встали, чокнулись, выпили. Дружно взялись за пироги.
Шелихов, надкусив «носик» пирожка, заглянул внутрь, понюхал:
– О-о, никак с медвежатинкой. Люблю, грешным делом, диким мясом полакомиться. — Подлил масла топленого в «носик» и, задержав прикус, снова глянул исподлобья. — Так что скажешь, Иван Ларионыч?
– Знаю я, почто ты с Ласточкиным расплевался и ко мне прибежал. — Голиков откинулся на спинку стула и огладил бороду. — Секретную царскую экспедицию в Японию обихаживали вместе, а медаль золотую он один получил. Так ведь дело было?
– Так, — неожиданно легко согласился Шелихов. — Но разошлись мы не из-за медали. Пашка не захотел в Америку иттить, а мне на Курилах, знаешь ли, тесно. Мечтания у меня, Иван Ларионыч, — поставить, докуда дотянусь, на американском берегу фактории, стать хозяином, как Ост-Индская компания, и торговать — с Китаем, Японией, с другими южными странами, а там, глядишь, и с Европой. Чтобы корабли мои все моря-океаны бороздили! Чтобы звания «российский купец» и «российский промышленник» во всех землях уважением пользовались! Вот так!
Григорий Иванович снова, не испрашивая, налил себе пихтовой и выпил, а Иван Илларионович снова пропустил.
– Значит, «мне», «меня». «мои» — твои главные мечтания, — молвил он и глянул компаньону глаза в глаза. — А при чем тут Иван Голиков? Али хошь на чужом горбу в рай въехать?
– Так ты ж покудова молчишь. — Шелихов кинул в рот горстку клюквы мороженой и прищурился. — Скажешь «добро», и «мои» мечтания станут «наши».
– Агафья, — сказал хозяин, — ташши горячее. Что там у тебя?
– А пельмешки с дичинкой, — подхватилась экономка. — Лукерья ужо должна сварить. — Выметнулась на кухню и загремела там чем-то металлическим, завыговаривала кому-то.
Шелихов посмотрел ей вслед, опять налил себе пихтовой — уж больно духмяна, живым лесом пахнет. Иван Илларионович присоединился. Чокнулись, выпили, грибками закусили.
– Взять все промыслы в одни руки, стать хозяевами — замануха ладная, — задумчиво произнес Голиков. — Да только кто ж это допустит? Известно ж, тот же Лебедев-Ласточкин сунулся с таким прожектом туда-сюда и получил по сусалам. С чего ты взял, что нам позволят?
– Ласточкин дурочку свалял — себя выпячивал, — спокойно ответил Шелихов. — И на Америку не замахивался.
– А ты, что ль, по-иному мыслишь?
– По-иному. Мы с тобой начнем, и все мелкие компашки-однодневки будем под себя подбирать постепенно.
– А ежели не захотят?
– Будем уговаривать. А не захотят после того — вышибем с промыслов! Я сам пойду в Америку и вот этой рукой… — Шелихов сжал немалый кулак и собрался грохнуть по столу, но тут из кухни выплыла Агафья, неся на вытянутых руках, прикрытых вышитым рушником, большое глубокое блюдо с горой исходящих дурманящим паром пельменей, — и кулак промысловика разжался сам собой.
– Н-да-а, — покрутил головой Иван Илларионович. — Однако мне ндравится. Только у меня условие: племяша моего Мишку берем в учредители.
– Чтобы, в случае чего, числом меня задавить? — усмехнулся Шелихов.
– Не в обиду тебе, Иваныч, ты — мужик хваткий: палец тебе дашь — руку откусишь. А так — кака-никака гарантия…
– Да я не супротив Михал Сергеича, пущай будет. В плавание его с собой возьму. Ты-то не больно любишь по морям шастать. Ну что, тогда по рукам?
Голиков, не торопясь, разлил по чаркам перцовую медовуху, пригубил, почмокал, зажмурившись — вот зараза: пьется, как песня льется, и голова потом ясна, а ноги не держат…
– Ну не тяни, решай, Ларионыч!
– Мой пай наибольший?
– Твой — наибольший, мой — наименьший. По рукам?
– А-а, и лады! По рукам!
Так родилась Северо-Восточная американская компания, которой суждено
