– Да ничего я такого не думаю, – пробурчала я, пропуская Сашку в прихожую.
Честно говоря, пускать её не сильно-то и хотелось. Вчера обмывали моё генеральское звание. Вроде бы и скромненько. Вот Васич с утра подорвался на работу, а я отзвонилась дежурному, сказалась больной. Надеюсь, подчинённые отнесутся к моей хворобе с пониманием. Похмелье на Руси завсегда вызывает уважуху. Только это что же получается: я одна вчера и наклюкалась? Ладно, Глебушка мать такой не видит. Нету сладенького моего дома, гостит у тёти Наташи. У неё всё одно в квартире детский сад, одним больше – не помеха.
Пока тащилась поперёд гостьи на кухню, в моём трещащем чугунке сварилась дельная мысль: есть теперь с кем опохмелиться! Потому без лишних разговоров тащу на стол всё, что осталось после вчерашнего, плещу по бокалам винище:
– Бум, подруга!
Торопливо хватает бокал, чокается им об мой, и тут же добавляет:
– Но только не за твои погоны.
– Говорила уже…
Дались ей эти погоны…
С Сашкой Коллонтай мы сошлись на почве её беспробудного блядства. Господи, что я говорю! Не слушайте вы меня, я сегодня злая.
Дело было на каком-то светском рауте, где я присутствовала как мужняя жена, потому была в цивильном. Васич шёл нарасхват. Я поначалу за ним таскалась, потом потихоньку отстала, он вроде и не заметил. Ну и ладно. Пошла искать кого из наших. Никого не нашла и заскучала. От той самой скуки стала разглядывать публику – обычно она мне до фонаря. И заприметила одну шуструю бабёнку. Симпатичная, хотя уже не молодуха. Навроде меня. Только я стою скромненько в сторонке, шампанское мелкими глотками потребляю, а она себе другую забаву придумала: мужиков дразнить. То одного бедром зацепит, то другого. Я на эти шалости до поры сквозь пальцы смотрела, пока она вокруг моего Васича не стала круги наворачивать. Отставила я шампанское в сторону, уличила момент, поймала барышню за локоток и отволокла в сторону. Смотрит недоумённо, но без страха.
– Ты, – говорю, – милая, коли до мужиков охоча – так то не моё, конечно, дело. Однако ежели на моего глаз положишь, то я его тебе быстро на твои вторые девяносто натяну!
Так и сказала без скидки на времена. Всё ли она из сказанного поняла, про то не знаю, только глянула на меня то ли оценивающе, то ли даже с уважением, и спрашивает:
– Это который твой-то?
– Да вон тот, – говорю, – красивый военный, вокруг которого все тут вертятся.
– Генерал Абрамов?
Теперь в её взгляде точно уважение появилось.
– Видный, – говорит, – мужчина. Только ведь и мой не хуже!
– Покажи! – требую.
– Так вон он, в морской форме, с бородой.
– Дыбенко, что ли?
Тут я стала что-то припоминать.
– Постой, – говорю. – Так ты та самая Коллонтай, что своим гражданским браком всюду козыряет?
Выпрямилась гордо и отвечает:
– Не Коллонтай, а Дыбенко!
Только меня это не смутило. Меня ж разве гражданским браком удивишь? Вот так мы и познакомились. Стали ли после этого подругами? Сложный вопрос… Бабская дружба – материя тонкая. Однако встречаться стали периодически. Тянула нас друг к другу какая-то непонятная нам обеим сила. Может, тут сыграло свою роль то, что я её политические закидоны воспринимала без раздражения? Спорила, конечно, но вяло. Я ведь баба аполитичная. Однако с начала мятежа не виделись. И вот – явилась.
После второй мне заметно полегчало. А Сашка чуть захмелела. Налила я ей, себя пропустила, спрашиваю:
– За Павла просить пришла?
Она головой помотала, вроде как в отказе, схватила бокал и жахнула. Только потом спросила:
– А ты чего?
– Я всё. Только ты на мой вопрос не ответила.
– Нет, – говорит. – Ни за кого я не пришла просить: ни за Павла, ни за себя. Просто хочу, чтобы ты мне объяснила, почему всё так произошло? Почему наши бывшие товарищи травят нас теперь, как зверей каких?
– Так уж и травят, – не поверила я. – Что-то ты, подруга, на затравленного зверя мало похожа. Вон, на свободе ходишь, не в клетке сидишь.
Сашка мне бокал тянет, мол, плесни ещё. А мне что, жалко?
Жахнула, и со слезой говорит:
– Не понимаешь ты. Моральная травля порой куда страшнее травли физической.
– Вот что, – говорю, – подруга. Хватит пить, пойдём-ка на диванчике присядем.
Отвела Сашку к дивану, усадила рядышком. Ткнулась она мне лбом в плечо и разрыдалась. Глажу её по волосам, и как бы успокаиваю:
– Терпи, милая. У нас, русских, ведь как? Любить так любить – гнобить так гнобить. В большом мы полутонов не приемлем. А, с другой стороны, чего вы ручонки свои шаловливые не попридержали, зачем от слов к делу перешли?
Сашка уже проплакалась, голову с плеча моего убрала, но отдвигаться не стала.
– Ты Лёлька, – говорит, – хороший человек, но в политике не смыслишь ни черта! Такова логика революционной борьбы: от слов – к делу!
– А ты, – отвечаю, – эту логику Аньке Жехорской растолкуй: за что вы её матери лишили, да и отца чуть не угробили!
Тяжелы мои слова для Сашки оказались, враз лицом почернела.
– Не должно было такого случиться, – отвечает тихо, – не было такого уговора.
– Было, не было, – говорю, – а случилось. И кровь эта теперь и на твоих руках тоже. Не столько, конечно, сколько у Пашки твоего. Он ведь ещё и присягу нарушил, на товарищей с оружием пошёл!
– Да что ты всё мой да мой! – воскликнула Сашка. – Если хочешь знать, мы с ним ещё до этих событий расстались.
Во как! Про то я не знала.
– А что так? – спрашиваю.
– Застала я его с одной… прямо на нашей постели!
– Дела… – вроде сочувствую. – Только, думается мне, это вашей свободной любви вроде как не противоречит? – а тут вроде подколола.
Сашка не ответила, только рукой махнула. Сидим, молчим. Потом Сашка как-то грустно так говорит:
– Хоть и чужой он мне теперь, а всё одно жалко: такой мужик пропадает!
Вот и пойми нас, баб: что для нас на этом свете важнее?
МИХАИЛЯ про трость Войновского уже и забывать стал. А как дело к выписке сдвинулось, так и вспомнил. Мне первая пуля ведь только жилы отворила, много я по её вине крови потерял, зато иного вреда, считай, не принесла. А вот вторая что-то со спинным мозгом наделала. Я в медицине не силён, точнее не скажу. Только я первые две недели после ранения ничего ниже пояса не чувствовал. Потом стало понемногу отходить. Теперь вот только нога левая не полностью меня слушается. Врачи говорят, что и это, даст бог, пройдёт. А пока нужно с тросточкой походить. Вот я и вспомнил о своём трофее, попросил Ерша привезти, он и привёз. Меня, если честно, выписывать пока не хотели. Но я как узнал про то, что Ёрш переезд Ленина в Питер организовывает, да по железной дороге, страсть как захотелось на экспрессе прокатиться. Врачей я уломал быстро. Им с таким больным спорить – себе дороже. Перед отъездом попросил Ерша выкроить время, свозить меня к Маше на могилку. Посидел рядышком, пошептался с ней немного. Скоро часто видеться будем, сказал. Я для себя решил в Москву перебираться, только это пока секрет. Так что строго между нами, хорошо?
