Семён доезжачему и рванул коня в галоп. И лишь через минуту сообразил, что охотник мог понять приказ единственным образом — добить зверя и доставить тушу в лагерь.
«Ах, чтоб!..» — Семён хлестнул камчой, стремясь найти облегчение в скачке. Конь откликнулся гневным ржанием. Семён швырнул камчу на землю. «Не хочу больше причинять зла правоверным!» О душе пора позаботиться!.. Где та душа?..
Конь мчался по каменистому склону, меж колючих зарослей, топча жёлтые огни железницы и кустики неопалимой купины. Урони в неё искру — в ответ пыхнет мгновенное пламя, но тут же угаснет, и куст останется, каким был прежде. Таким же негоримым пламенем полыхал сейчас Семён.
Опомнился он, когда конь вынес к неширокой горной речке. Вода шумела по камням. На том берегу лежали такие же склоны, росли такие же кусты, что и по эту сторону реки.
Семён потряс головой. Куда его занесло? Что за река? Неужто Сунжа? Другой здесь поблизости нет. Но тогда, значит, на том берегу кончаются земли шаха и начинается Россия — Терская украина. Знал конь, куда скакать, верно доставил дурного всадника.
Семён прислушался. Рога и сурнай-карнаи гудят где-то в запредельном далеке, а здесь царит безлюдная тишина. Оно и правильно, кому охота бродить вдоль немирной границы?.. Значит, осталось перейти на тот берег, и нет больше властительного везира, а есть чёрный мужик. На этом берегу слава, почёт и довольство, на том — неведомая тропа. Много ли на свете людей, которые перейдут реку, избрав чёрный жребий? И всё-таки недаром сказано: «Кая бо польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит». Значит, надо идти, не корысти ради, а во спасение души.
Как был, в богатом парчовом халате, зелёной чалме с золотым пером — знаком высшей воинской власти, — с богато убранной саблей на поясе, Семён пересёк реку. Арабский скакун, непривычный к горным рекам, вздрагивал и нервно вытанцовывал на месте.
— Ну что ты, малыш? — Семён похлопал коня по шее, стараясь успокоить, спрыгнул на землю, наклонился посмотреть, не поранена ли конская бабка неошлифованным краем речного валуна. Это движение спасло ему жизнь: свинцовая мушкетная пуля вжикнула в двух вершках над согнутой спиной и звонко расплескалась по камням.
— Держи бесермена! — вразнобой закричали несколько голосов. — От реки отсекай!.. Утечёт!
На склоне показалось четверо всадников. Трое размахивали пиками, в руках четвёртого дымился татарский мултук. Подскакивая в сёдлах, казаки быстро приближались. То есть, конечно, они приближались быстро, если смотреть пешему человеку, благородных кровей араб в полмига оставил бы их позади. Но бежать от людей, к которым так долго стремился, Семён не хотел. Он стоял, положив ладонь на луку седла, и улыбался, глядя на гарцующий разъезд.
— Пикой его не тронь, халат попортишь! — орал приотставший стрелок.
— Да вы что, хлопцы?! — крикнул Семён. — Креста на вас нет!
Казаки разом остановились, поражённые русской речью.
— Ты гляди, — поудивлялся один, — да он никак из наших? А мы думали — шемаханец приблудился. Они у нас и скот уводят, и людей, так и мы им той же монетой платим.
— Свой я, на Русь еду, — подтвердил Семён. — Чуть не всю жизнь на Востоке отбыл, и вот — привёл господь домой…
Семён не договорил, качнулся и упал на землю.
— Так-то лучше, — произнёс один из казаков, пряча обратно в рукав освинцованный шар кистеня, — а то вытащил бы саблю, возись тогда с ним. Да и ускакать мог. Ну-ка, глянем, хлопцы, чего он с собой везёт…
* * *
Семён открыл глаза. Мутно в них было, и звон плыл в голове, не давая сообразить, что же приключилось. Болело темя, и вспомнилось вдруг, как десять лет назад лежал в кибитке, так же страдая от ран. Неужто всё ещё едем к великолепному хану?
Боль набегала вместе со звоном, хотелось закрыть глаза и вновь провалиться в потусторонний мрак, но неудержимая тошнота, начавшая сотрясать тело, не давала забыться. С трудом оклемавшись, Семён огляделся. Никого рядом не было, тати скрылись, уведя с собой коня. И не было ни сабли, ни денег, ни дорогой одежды — в одном исподнем оставили его лихоимцы. Как же такое могло случиться? Ведь не первый год живёт на свете ходжа Шамон. И вдруг, словно не знающий жизни молокосос, повернуться спиной к разбойнику! У него же на морде написано, кто он есть перед прохожими людьми, да и не скрывали казаки своего промысла. Верно говорят — старый, что малый. Разомлел от родного говора.
Что же теперь делать? Вернуться в Тарки, объявить, что ограблен разбойниками, лишился всего и сам едва жив остался? Шемхал переполошится — это же позор для владетеля перед всеми правоверными, что собинного гостя, приближённого великого хана на его земле догола раздевают… Сразу всё появится: и деньги, и одежда, и новый конь. Сабли, конечно, такой уже не нажить, да много ли в ней корысти, на старости лет? Хватит уж, повладел, попроливал кровушки.
Да, конечно, так и должно делать. Заново обрядиться, а потом снова по-воровски бежать через границу, и тут уже следить в оба, чтобы и близко русского духа не было. Так будет по-умному… вот только с души воротит от этакого ума. Кто скажет, не господь ли это гордость смиряет, чтобы приобретённое не покрыло ржавчиной сердце? Или просто такой прилунился ему жребий: голый с Руси уходил, голый на Русь вернулся. Видать, придётся в родных краях милостыней побираться.
Семён поднялся, отёр с бороды кровь и блевотину, выискал в кизиловых зарослях сухую палку — в помощь ослабевшим ногам, и поплёлся на полночь, туда, где ждала родина.
Плохо шлось, трудно. Голова нестерпимо болела, каждый медленный шаг отдавался в затылке, хотелось ощупать темя, проверить, да не расколота ли башка напрочь, так что мозги текут на дорогу, пятная пыль.
«Не дойду, — отвлечённо, как не о себе, подумал Семён. — Тут мне и лежать…»
— …Алла!.. — дальним отголоском донёсся крик муэдзина.
Боже, и здесь от них спасения нет! Звонко как вопит, зовёт правоверных к намазу. Попробовали бы христиане этак в турецких или же персидских краях шум подымать — мигом бы и сами священники, и колокола лишились бы языков. А православные слушают бусурманские призывы и терпят.
— …Алла!.. — летит над колючими зарослями призыв. — Молитва лучше иных дел!
Тропа вывела к невеликой татской деревушке. Мазанки с плоскими крышами, чахлые сады, бахча… Облупленная от старости мечеть пустая стоит при дороге — никто не пришёл на тщетный призыв.
Семён уже не шёл, тащился как раненый беюк-адам, стремясь лишь забиться
