в какую ни на есть щель, чтобы не подыхать прямо на дороге. Уже ни о чём не думая, свернул к мечети. На стук калитки вышел горбатый сторож, с испугом уставился на небывалого прохожего. То ли нищий пришёл, то ли бай — не разберёшь… Спутанные седые волосы запеклись кровью, нижняя рубаха из драгоценной хорасанской бязи, что дороже шёлка и белей виссона, разодрана и заляпана грязью. Сквозь прореху ясно виден висящий на шнуре медный крест с непонятными буквами — не арабскими и не русскими.
— Защиты и покровительства… — прошептал Семён, ухватившись за калитку, чтобы не упасть.
Сторож попятился, но, помня закон, ответил:
— Во имя Аллаха всемилостивейшего!
— Аллах акбар… — произнёс Семён прежде, чем тьма поглотила его.
* * *
Три недели таинственный прохожий пролежал в балахане, выстроенной позади мечети. Всё это время горбатый Мамед-оглы ухаживал за ним, кормил жидкой кашицей, менял на разбитой голове повязки. Приходил мулла, приносил целебную мазь с толчёной викой и аристолохией, сидел у постели, качал головой, слушая бред на семи языках. На вопросы Мамеда-оглы, что за обрезанный христианин к ним явился, отвечал коротко: «Аллах велик!» — а когда Семён чуть оклемался, велел отпустить его, не расспрашивая ни о чём. Всё равно Аллах знает сердце человека, а люди не знают. На дорогу Семёну дали немного просяных лепёшек на кунжутном масле и какую ни есть рванину, прикрыть наготу.
В таком виде, никого больше не тревожа и не возбудив ничьей алчбы, Семён и ушёл в родной московский улус.
* * *
Крест стоял прочно, глубоко вкопанный обожжённым комлем в суглинок: струганый конёк защитил его сверху от осенних мозглых ситников, и деревянный знак нерушимо высился при дороге, памятуя проходящим о горестной судьбине грешной великомученицы Фроськи. Помолись, прохожий человек, ежели умеешь, хоть и не велено молиться за божьих ослушников.
Семён присел на холмике, положил руку чуть ниже перекладины:
— Здравствуй, Фрося. Не забыла ещё меня? И я не забыл. Навестить пришёл.
Долго молчал, словно ждал ответа, потом и ждать перестал, просто сидел, отдыхая, потому что идти ещё далеко. Не сюда шёл, не в сельцо Долгое. Дома он уж давненько отрезанный ломоть, так нечего зря Никиту смущать. Никита холоп смиренный, перед царём ничем не виноватый, и якшаться с воровскими людьми ему не с руки. Добрый хрестьянин свой век дома сидит, и кто по свету ширяет, положа упование на своё человечество и дородство, тот ему не родственник и не свойственник, а злой агарянин непрошеный. Такому встреча дрекольем, а проводы вилами.
Семён вздохнул.
Ох, грехи наши тяжкие! Зачем напраслину на брата клепать? Никита мужик добрый и от родства не отказчик. Потому и жаль его. Попадёт он с Семёном как кур в ощип. И без того Семён ему хуже бельма на глазу. Небось до сегодня Никита отданную лошадку вспоминает. Ну так зачем персты в язвы вкладывать? Пусть брат мирно живёт, а за дела свои земные и всякие суеты и душетленные печали отвечает перед единым богом.
Вот только краешком бы глаза глянуть, что там дома деется?
Со стороны деревни показалась медленно бредущая фигура. Семён хотел схорониться в кустах — нечего зря людям глаза мозолить, опознать могут, но, вглядевшись, остался сидеть. Прохожий казался незнакомым, вернее всего, и вовсе был не с этой деревни.
Прощупывая путь клюкой, незнакомец пересёк речку, поднялся к перекрёстку и присел рядом с Семёном.
— Помогай бог, — поздоровался он.
— И тебе того же.
— Куда путь держишь, небоже?
— Ещё не решил, — честно ответил Семён. — То ли прямо на Тулу, то ли вот в Долгое заглянуть.
Встречный, как и Семён, христарадничал и вряд ли мог быть доволен, что кто-то зарится на его кормные места, однако желание поговорить пересилило, и нищий сказал:
— В Бородино иди. Там скоро престольный праздник, хлеба не подадут, так пивом напоят. А в Долгое идти не с руки, народ прижимистый, зря ноги бить станешь.
— Чего ж сам ходил?
— Для порядку. Взялся, так все деревни обойти надо. А тут ещё мужики надо мной понасмешничали, сказали, что свадьба большая готовится, будто голицынский приказчик жениться вздумал на девке из Долгого.
— Это какой же приказчик? Герасимов, что ли?
— Герасимов, кто же ещё.
— Так ему, поди, куда как за семьдесят, песок небось сыплется.
— Не-е… Тот помер уже больше года, а это Алфёр Герасимов. У старика Янка два сына были. Младший, говорят, к салтану на службу убёг, а старший, это и есть Алфёрка, теперя в приказчиках. Он уж тоже в преклонных летах и овдовел в прошлом годе, вот, сказали, и вздумал жениться на молоденькой. Седина в бороду — бес в ребро. Опять же выгоду свою соблюдает: девка из богатой семьи, и всё добро за ней. В прошлом годе мор по деревням ходил, так вся семья попримерла.
— Из каких невеста-то? — спросил Семён.
— Говорю же — понасмешничали мужики! — недовольно сказал нищий. — Нет там никакой невесты. Так просто Алфёрка девку забирает, портомойкой к себе или в стряпущую. Зачем ему свадьба, если своё он, всяко дело, получит?
— Так девка-то из каких? — повторил Семён.
— Да Игнатова. Большая семья была, жили богато, и в один год господь всех прибрал.
— Вот как… — мрачно протянул Семён, — и никого, значит, не осталось…
— Девка одна осталась. Что было животов, Алфёрка со двора свёз, а девку покамест не тронул. Пост на дворе, а Алфёр Яныч вестимый молитвенник. За брата, говорят, отмаливает и в церкви за здравие поминает.
— Зря поминает, — сказал Семён и встал. — А я, однако, пойду. На дороге сидеть да лясы точить, так и спать придётся голодным.
— Куда ты? — крикнул вслед нищий. — В Бородино хлебней, а в Долгом делать нечего.
— Как-нибудь, — ответил Семён, — авось и в Долгом богородица не оставит.
* * *
Дом стоял, как и прежде, крепкий, только под поветью не видно сложенных в саженные поленницы дров, да ворота бездельно приоткрыты — первый признак захудания. Но стёкла в рамах остались, покамест никто не догадался или не осмелился спереть.
Семён хотел поторкать в раму, но вспомнил, как стучал так же десять лет назад, и рука не поднялась. Ни к чему старые тени будить.
Семён взошёл на крыльцо, толкнул дверь:
— Эй, есть кто живой?
Двери в чёрную избу и во двор были распахнуты, видно, и впрямь Алфёрка вывез всё подчистую, и запирать стало нечего. А в горницы дверь прикрыта, но не заперта, значит, кто-то дома есть.
Семён поклямкал засовом о косяк, дверь приотворилась на два
