Граф молчал, ибо не знал, что ответить. Да он и не понимал… стремления к богатству и роскоши. Даже маменька с сестрой строили свои интересы исключительно ради денег. Обладание дорогими розовыми панталонами считалось за счастье. А зачем такое, Воронцову было невдомёк. Но то женщины — им простительно. Почему молодые люди знатного сословия не хотели вступать в армию, когда это надобно — Воронцову было не дано понять.
Графу казалось, что это его прямая обязанность — защищать свою страну от каких бы то ни было невзгод, невзирая ни на что. И если есть угроза, то надобно её устранить, даже ценой собственной жизни. Когда набирали гренадеров в корпус Мамонтова, он хотел уехать из Саксонии, и вступить в корпус добровольцем. Маменька с сестрой испугались.
— Как ты можешь?! — кричали они. — Твой отъезд поставит нас в неловкое положение! Что скажет местная знать?! У нас тут счета в банках! На нас будут показывать пальцем!
Их волновало не то, что молодого человека могут ранить, или, не дай Бог убить. Их волновало собственное положение. Они не смогут ходить по местным салонам, и выставлять себя напоказ.
— И куда мы Машку после этого пристроим?! — брызгала слюной матушка графа. — Новый император приближает к себе какую-то рвань без имени и состояния.
— Да! — кричала сестра. — Тут цивилизация, а что на Руси? Сплошное быдло! Девушке моего положения не могут достойный подарок преподнести!
Папенька отмалчивался.
Молодой граф не был настолько глуп. Он знал, что папенька за время пребывания в Саксонии оброс знакомствами и связями. И эти связи помогают атташе решать некие личные вопросы. И они никак не связаны с работой военно-морского атташе.
Крики знати Русичей, что нынешний император просто развалил все достижения своего отца по сближению Руси с цивилизованным миром, молодой Воронцов отрицал. Он достаточно изучил и увидел эту, так называемую, цивилизацию. Для него, как человека не стремившемуся к власти и богатству, ценности иной страны были чужды до отвращения. Понятие совести, чести и достоинства эти ценности не несли. Самолюбие, алчность и профанство — да, тут было в почёте. А ещё всяческие извращения. Чем извращение было изощрённей, тем набирало больше оваций и одобрения. И молодой граф потихоньку сходил с ума.
— Ты ничего не понимаешь, — язвила сестра. — Ты погряз в своих представлениях, а тут это не воспринимается. Родина там, где деньги, развлечения и свобода.
— Зато тебя, Маша, тут будут помнить не как женщину, а как куклу, танцующую на столе без порток, — возражал брат. — И поливать слюной вожделения, сброшенные тобой панталоны. Тьфу!.. Когда я захожу в клуб, то на меня показывают пальцем и хохочут. Мол, вот брат той толстозадой девицы… Не граф Воронцов-младший, а брат девицы, в задницу которой хотят пихнуть… И я должен этим гордиться?!
Приятели молодого человека из посольства Руси тоже не разделяли его стремления записываться в гренадеры.
— Сударь, вы обезумели! Пусть маргиналы себя подставляют под пули и сабли. А нам негоже.
— А извиняться за свой народ гоже?! — вопрошал Воронцов. — Османы берут на наших землях всё, на что глаз ляжет.
— Русь богатая. От неё не убудет… Мы же за себя печёмся.
Воронцов даже бросил перчатку в лицо молодого графа Хренникова — сына атташе по культуре, смевшего сказать, что оно, может быть, было бы и неплохо, если бы галлийцы и саксонцы вошли на Русь хозяевами. Была бы тогда Русь богаче, знатнее и культурнее.
— Простите, боцман, но мне нечего вам сказать, — ответил Воронцов Котову и угрюмо удалился в каюту, где на койке храпел Величинский.
Граф взглянул на безмятежно спящего гардемарина и невольно пнул койку под ним. Так и не понял зачем — то ли храп раздражал, то ли Воронцов сам себя раздражал.
— Сударь, чего вам не спится? — перевернулся на другой бок Величинский.
— Зато у вас хороший сон, — процедил сквозь зубы Воронцов.
— Да, у меня нет рефлексий, граф. Меня ничего не мучает, — в подушку проговорил гардемарин. — Хотя…
Он быстро сел на кровати, с вызовом глядя на Воронцова.
— Я вас отчасти понимаю. Вы корите себя за трусость.
— Сударь, подбирайте слова!
— Зачем?! — искренне удивился гардемарин. — Я называю вещи своими именами. Вы испугались, и написали письмо батюшке. Просто признайтесь в этом. Я не буду тыкать в вас пальцем на каждом углу. Мне незачем. Только вот испугались вы напрасно…
— Я не за себя, а за сестру…
— Полноте, граф, — усмехнулся Величинский. — Вы себя оправдываете. Зачем?
Он недоуменно пожал плечами, как бы, говоря — ну, испугался. Признай и успокойся.
— А вы бы не испугались?!
— Я? Нет! — Гардемарин поднялся с койки. — Потому что это бессмысленно. Вас всё равно с сестрой отвезли в море и бросили на погибель. Днём раньше… Днём позже… Зато могли бы умереть с чистой совестью. Вы же понимали, что пишете письмо не просто так. Вас в любом случае ждала смерть! Эти люди знали, что делают, и с кем делают.
— Объясните, сударь! — горячо воскликнул Воронцов.
— А что объяснять? За вашей сестрой наблюдали. Это ясно. Вы же, сударь, попались случайно. Потому вас и отвезли на остров.
— Вы правы, — понуро склонил голову граф. — Я трус! Теперь из-за меня пострадают люди… И папенька.
Величинский взглянул на Воронцова с участливым сожалением.
— Полно, граф… Пойдёмте, лучше, примем по стаканчику…
Воронцов тут же перестал терзать себя и ответил грозным взглядом.
— Нет, сударь! Фёдор Аркадьевич настрого запретил давать вам вино.
Величинский притворно вздохнул.
— Жаль…
Как только граф и гардемарин поднялись на мостик, Глазьев через подзорную трубу увидел очертания пока ещё далёкого острова.
— Командор, я вижу землю! — крикнул он. — До неё миль двадцать.
Поворов тут же распорядился лечь в дрейф и послать сообщение на фрегат Соболева. Через полчаса Пётр поднялся на борт «Императрицы Анны». Прошёл на мостик и развернул карту.
— Я месяц болтался в этих координатах, промеряя глубины, — сказал он. — Вот посмотрите…
Оказалось, что остров окружает отмель. Она тянулась гигантской подковой, окружив небольшой участок земли, затерянной в океане.
— Внешняя часть этой подковы наверняка охраняется патрульной эскадрой. У нас нет иного выхода, как заходить во внутренний залив. И проводить операцию в течение короткого времени, пока патрульные корабли будут огибать отмель. На всё про всё у нас есть не более четырех часов.
Поворов досадливо поморщился.
— Граф Воронцов сказал, что проход во внутренний пролив насыщен взрывными устройствами. И кораблям с большой осадкой туда не войти. Якобы туда можно пройти только на лодке…
— Или обезвредить взрывные устройства, — перебил его Глазьев. — Без бомбардировки фортов крепости фрегат всё равно не сможет подойти.
— Он никак не подойдёт, — размышлял Соболев. — Мы не знаем фарватера. Если только ночью не провести скрытно разведку. Но как ночью измерить глубину под водой? Так ещё и к острову надо подойти незаметно.
— Простите, господа, — влез в совещание Воронцов. — Я как-то подсмотрел в бумагах отца схему необычной конструкции. И мне кажется, что это именно то, о чём говорили люди с острова, упоминая некие мины.
— Почему вы раньше молчали, граф? — сердито спросил Глазьев. — И почему в наших военно-морских штабах этих схем не было?
Воронцов сверкнул глазами.
— Я не знаю, сударь. Это вопрос не ко мне! Я не военно-морской атташе. А почему раньше не сказал, так повода не было вспомнить. И видел я мельком, но одну особенность подметил.
— И какую же? — Соболев жестом остановил намерение Глазьева рассердиться на графа.
— Устройство стоит на донном якоре и привязано к нему стальным тросом. Не думаю, что таких устройств изготовлено много, чтобы забить весь фарватер. Две-три штуки, не более. К крепости можно пристать только из внутреннего залива, а если кораблям надобно будет туда зайти? Много таких устройств потребует длительного времени, чтобыубрать их с фарватера для прохода своих кораблей.
