— А я пригласил Королькова…
— Нельзя обойти молчанием наши успехи в укреплении обороноспособности Союза ССР, достигнутые под моим руководством…
— А я пригласил Королькова…
— Ну, как вы думаете, кто побеждает в наших дебатах? — спросил Сталин.
Собравшиеся дружно повернулись ко мне. Товарищ А. буквально позеленел от волнения, он боялся дышать, наверное, не без оснований опасаясь, что выдыхаемый из его легких воздух будет производить хотя и тихие, но вполне уловимые звуки, которые немедленно будут зарегистрированы кандидатами, и его присутствие в кабинете откроется. Он-то старался думать, что титаны коммунистического движения забыли о нем, увлеченные дискуссией, потому что больше всего на свете хотел в эту минуту отправиться в жюль-верновском снаряде на Луну.
Пауза затягивалась. Черт побери, ну почему я должен участвовать в этих играх?! Почему должен выбирать из очень плохого и отвратительнейшего? И все-таки мне нужно было сделать выбор. Во мне неуклонно поднималась волна ненависти. Хотелось сказать гадость — прямо в лицо.
— Я слышал вы, товарищ Киров, презираете диких муравьев?
— Я? — удивился Киров. — Да, я как-то сказал, что люди — антимуравьи по своей сущности… Так утверждает один наш уважаемый академик, старший преподаватель в ВПШ. Но о презрении он, вроде бы, ничего не говорил.
— Значит, антимуравьи, говорите! А знаете ли вы, что это ничем не подкрепленная клевета! Факты? Почему вы не приводите фактов. А я вам скажу почему! Потому что это совсем не так. Наступит еще время, когда отношения между людьми и муравьями станут по-настоящему гармоничными. Я верю в это, и сделаю все от меня зависящее, чтобы люди лучше понимали муравьев, учились у них, а кое-чем и восхищались!
Воцарилась гробовая тишина.
— Так, — сказал Сталин. — Все ясно. Завтра объявишь, что снимаешь свою кандидатуру.
Киров пожал плечами, на глазах его появились слезы.
* * *
Я прекрасно понимал уязвимость своего положения, тесно связанного с судьбой моего высокого покровителя. Естественно, я никогда бы не позволил себе столь бессмысленную демонстрацию протеста, если бы Киров не задел самые ранимые струны моей души — многолетнюю работу над монографией о повадках диких муравьев. В конце концов, мой интерес к этим существам давно уже ни для кого не является секретом, так что попытки дискредитировать муравьев должны быть пресечены самым решительным образом. А отношение ко мне Кирова?.. Есть вещи, которые не следует позволять начальству ни при каких обстоятельствах! Это как черта, которую нельзя переступать, каким бы выгодным или спасительным такой шаг не представлялся. Пусть знают, что у меня есть свои взгляды и принципы, и их следует учитывать даже людям, занимающим в партийной иерархии высокие места. А покровитель? Что ж… Никто ведь не знает, как будут развиваться события дальше. Вот возьмет и попадет в немилость. Бывает и такое… И тогда, если я не позабочусь о себе сам, никакие заслуги не помогут. Вот и получается, что вежливость вежливостью, но разрешать смешивать себя с грязью непозволительно…
В дверь постучали.
— Входите, — разрешил я.
На пороге появился Нил. Это было очень хорошо, потому что если бы я увидел какого-нибудь большевика, пусть даже маленького и незначительного, это могло плохо сказаться на моем здоровье — давление, знаете ли.
— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, пришел попрощаться. Завтра отправляюсь в Берлин.
— Готов?
— Как сосиска, проведшая последние пятнадцать минут своей жизни в кастрюльке на сильном огне.
— Я надеюсь на тебя.
— Все сделаю, как следует. Кстати, хочу поблагодарить вас от всей души, — познакомился благодаря нашему делу с потрясающим ученым. Никогда мне еще не приходилось сталкиваться с таким генератором идей. Да и человек он замечательный.
— О ком это ты?
— Но вы же сами сказали, чтобы я побеседовал с Максимовым, сумасшедшим, который в вашем списке значится под номером три. Только не сумасшедший он оказался. Я не понимаю одного, почему ученые в нашей стране могут познакомиться только в следственном изоляторе ОГПУ или по совместной работе в никчемных проектах, придуманных наверху?
— Об этом поговорим потом. Так что там с Максимовым? Его идеи могут быть использованы для оживления Иванова?
— Его идеи перевернут мир.
— А если вернуться к оживлению?
— Максимов утверждает, что окружающий нас мир совсем не такой, каким представляется современным ученым. Его решение проблемы оживления крайне просто — машина времени.
— Так, понятно. Займешься этим, когда вернешься из Берлина. И постарайся не терять связи с Максимовым. Чувствую, что нам он еще пригодится и ни раз.
— Надеюсь, моя поездка не займет много времени. Тем более, Максимов утверждает, что никакого времени нет.
Нил упорхнул, его отличнейшее настроение ни на секунду не омрачили дурные предчувствия. И это так естественно, перед ним была интересная исследовательская работа, а ожидание надвигающейся катастрофы осталось со мной. Если бы я не знал, что остановить катастрофу вполне в моих силах, пожалуй, у меня бы от страха затряслись колени. Я прислушался к своим ощущениям. Нет, колени не трясутся. Значит, еще поборемся.
* * *
Я достал свою монографию и попытался сосредоточиться. Максимов, по словам Нила, утверждал, что времени не существует. Что-то похожее явно прослеживается в представлениях диких муравьев о пространстве и времени. Если бы удалось сопоставить…
В углу моего кабинета что-то тихонько, но настойчиво, затрещало, появилось слабенькое свечение, потом вспыхнуло основательнее, я зажмурился, а когда вновь открыл глаза, оказалось, что меня вновь посетил дух Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Человек ко всему привыкает, вот и я стал к появлениям призрака железного предводителя ВЧК относиться значительно легче, перестал делать из этого событие.
— Хвалю тебя, Григорий, умело ты все проделываешь, — заговорил материализовавшийся дух, когда немного попривык к свету.
— Если бы проводились соревнования по созданию иллюзии работы, у меня, я думаю, были бы неплохие шансы попасть в тройку призеров.
— А ничего другого от тебя и не требуется. Для оживления Ильича это самое главное — создавать впечатление бурной работы. А что еще? Даже и не знаю. — Он зашевелил губами и стал чуть прозрачней, чем обычно, нервы дали себя знать. — Неужели я что—то забыл? Как же так? Что же делать? Да нет, все в порядке. Волнуюсь я, Григорий, переживаю… Слишком много поставлено на карту. Нельзя допустить, чтобы мой план сорвался. Ильича нужно оживить! Иначе как же я с НИМ разделаюсь!
В этот момент я окончательно понял, почему согласился участвовать в этом идиотском проекте. Дзержинский постоянно твердит, что разделается с НИМ. Кого он имеет в виду неизвестно. Но уже одно то, что этот неизвестный — один из НИХ, оправдывает мое участие. Что это со мной? Боже мой, неужели ИМ удалось сделать меня кровожадным? Неужели карать и мстить — отныне самое привлекательное в жизни? Чушь…
— Послушай меня внимательно, Григорий, продолжай дурить им голову, делай вид, что занят научными исследованиями, сбивай со следа. А я уж не подкачаю. Оживим Ильича, обязательно оживим…
— Когда это произойдет?
— Пусть соберут вместе образцы мозга и обрызгают их лекарством для укрепления памяти Аксенова, и тогда все станет ясным. Для успеха дела необходимо, чтобы семь человек искренне поверили в его оживление. Обязательно семь…
Дух Дзержинского растаял, оставив меня в растерянности. Где же нам найти семь человек, поверивших в возможность оживления? И это в условиях небывалой конспирации. Сталин, Киров, товарищ А., Буденный, я, Аксенов и Нил. Вроде бы хватает…
* * *
Неожиданно я сообразил, что простое перечисление людей, ознакомленных с проблемой, еще ни о чем не говорит, успех оживления, если я правильно понял дух Дзержинского, зависит от того, насколько искренне они верят во второе пришествие вождя. А кто знает? Это ведь дело глубоко личное. Субъективное, так сказать…
Тоска так и не успела окончательно поработить свойственный мне оптимизм, потому что ко мне на огонек заглянул товарищ А… Он застенчиво улыбался, наверное, ему опять по долгу службы пришлось задуматься.
— Верите ли вы в то, что нам удастся оживить Ильича? — спросил я.
— Всегда! — с готовностью откликнулся товарищ А…
Он немного помялся и перешел к делу.
— Я, конечно, знаю, Григорий, что ты матом не ругаешься. И все-таки хочу у тебя спросить про одну вещь. Можно?
— Обязательно спросите.
— Ты не мог бы мне объяснить, что такое честь?
— Че-есть?
— Ну, когда это касается женщин, я понимаю. Но говорят, что это слово применяют и к мужчинам? Это правда?
