XII
«…подняла голову и сказала:
– Он все понял, Сиф. Я это почувствовала. Великий понтифик ни разу не упомянул вслух имя блаженного отца Доминика, но я почувствовала – он не поверил мне, он был готов спустить на меня псов блаженного Доминика. Он спросил, а как быть с откровением о втором пришествии? Как быть с концом света, как быть со Страшным судом, если, как ты говоришь, одна эпоха бесконечное число раз сменяет другую?
– Как ты ответила?
– Я ответила так. Я ничего не знаю о том, как должна заканчиваться очередная эпоха. И Торкват в своих книгах ничего определенного не говорит об этом, он только неким чудесным образом о многом догадывается. Может, конец очередной эпохи всегда страшен. Может, он страшней конца Вавилона. Может, он так страшен, что его и впрямь можно назвать концом света. Не знаю. Я так сказала. И, сказав так, Сиф, почувствовала большую опасность, будто папа, услышав мои слова, что-то безмолвно, но сразу и твердо решил про себя. Сейчас, Сиф, ему не до нас, он поднимает в поход паломников, он хочет вернуть Святые земли, но я чувствую, Сиф, теперь папа не забудет про нашу встречу. Он будет думать о нашей встрече, мысленно он к ней еще не раз вернется. Наверное, теперь нам лучше находиться в некотором отдалении от понтифика. Наверное, нам надо уехать. Всегда можно найти место, достаточно удобное, уединенное и безопасное. В таком месте Викентий сможет заняться «Великим зерцалом», а ты, Сиф, поиском великого магистерия. Я думала, Сиф, что Господь на нашей стороне, – с неожиданной горечью добавила Амансульта, – но он помогает не нам, а папе.
По спине Ганелона пробежала дрожь. Сейчас они уйдут и бросят меня в темном подвале, подумал он. Они еретики. Они не боятся самого папы. Они бросят меня в этом подвале без исповеди, без покаяния. Мое лицо будут грызть крысы. Ему стало страшно. Еще страшней стало ему от мысли, что душа Амансульты продолжает пребывать в опасности. Иисусе сладчайший, святая дева Мария, шептал он про себя, помогите заблудшей, вырвите ее из когтей неверия. Вы же видите, она сбилась с пути, она слепа, она ничего не видит.
– Ты что-то сказал, бедный Моньо?
Наверное, Амансульта заметила, как шевельнулись губы Ганелона.
В светлых ее глазах не было ничего, кроме холода и презрения; она спросила: «Ты что-то сказал, бедный Моньо?»
Он попытался ответить, хотя язык повиновался ему с трудом.
– Я чувствую… Нас что-то связывает… Только не могу понять что?..
Амансульта усмехнулась. Повернув красивую голову, она коротко взглянула на чернобородого катара, все еще прижимающего к груди обмотанную окровавленной тряпкой руку. Катар только что вошел в приоткрытую дверь и, конечно, не понял, не мог понять, почему на вопрос Ганелона, которого катар, наверное, даже и не слышал, Амансульта ответила:
– Кровь…»
Часть третья. Белый аббат
«…шум голосов, накладывающихся друг на друга.
– …ты же видел, Ганс, что лучник сеньора де Монфора выстрелил так искусно, что наконечник стрелы, попав в лезвие ножа, развалился ровно на две части.
– …чтобы иметь восприятие части чего-то, что существует, необходимо наличие всего облика, разве не так, брат? Иначе разве возможно вообще какое-либо восприятие? Ведь если облика не существует, значит, его нельзя видеть.
– …и нет свиней отвратительней тех, что бесстыдно лезут нам на глаза.
– …святой Николай прав. Он знал, мы это непременно увидим. Он знал, что мы непременно увидим Иерусалим, братья. Святая римская церковь смотрит далеко. Она смотрит нашими глазами.
Корчма гудела. Голоса возвышались и падали. Грузный, побагровевший от вина, то и дело смахивающий со лба катящийся пот, барон Теодульф, не поднимаясь с крепкой деревянной скамьи, страшно рявкнул: «Тоза, милочка!» И хищно оглядел корчму своим страшным единственным левым глазом:
– Всем вина, тоза, милочка! Кроме вон тех гусей!
Толстый палец барона Теодульфа указал в сторону тамплиеров, монахов-храмовников, смиренно деливших между собой одну общую чашу разбавленного вина – дань обету. Кутаясь в белые плащи, символ незапятнанности, храмовники, рыцари Христа и Соломонова храма, казалось, не услышали барона, они даже не повернулись в его сторону. Известно всем, храмовники – люди Бога. Они призваны облегчать страдания пилигримов, суета сует не должна их касаться.
– …рыжий Пит из лагеря англов за один вечер три полных фляги кислого вина, и все равно пущенный им нож точно попадает в цель.
– …зрение, брат, это пассивная сила. А объект зрения – активная сила. Любая пассивная сила, брат, действует только тогда, когда на нее действует активная сила. Если ничего такого нет, если ничто не воздействует на пассивную силу, субъект ничего воспринять не может.
– Тоза, милочка! – Толстый палец барона Теодульфа опять указал в сторону храмовников. – Клянусь почками святого Павла, здесь сегодня всем хватит вина! Всем, кроме вон тех гусей!
Под белыми плащами храмовников, их было пятеро, оттопыривались рукояти кинжалов, но барона Теодульфа это остановить не могло. Он побагровел от вина и от праведного гнева, и опущенное веко над пустым правым глазом дергалось.
– Тоза, милочка! Всем вина! Кроме тех вон гусей в углу!
Монахи-цистерцианцы, до этого шумно обсуждавшие проблему восприятия, заинтересовались ревом барона и оглянулись. Дошел рев барона наконец и до пеших серджентов, занимавших целый стол. Сердженты, кстати, восторженно приветствовали шумное предложение барона. Промолчали только тафуры – серая нечисть, как всегда, тащившаяся за войском, куда бы оно ни шло.
Ганелон незаметно глянул в сторону двери.
Дверь корчмы была массивна и закрывалась плотно.
Храмовники не смогут незаметно выскользнуть за такую массивную дверь, подумал Ганелон. Чтобы добраться до дверей, им придется пройти мимо разбушевавшегося барона. Это тоже не просто. Объемистые глиняные чаши и фляги, серебряные подставки с салатами, обширный кедровый лист с кусками порезанного фаршированного поросенка, темное оловянное блюдо с недоеденным мясным пирогом – стол барона Теодульфа был заставлен плотно, хотя трапезу с ним делили всего два оруженосца да диковатого вида уродец совсем небольшого роста. Большая усатая голова уродца, почти голая сверху, загорела до блеска и лоснилась от пота. Уродец едва возвышался над краем стола, болтая ногами, не достававшими со скамьи до пола, однако пил и ел в две руки и громче всех смеялся шуткам барона.
– …а с помощью семян, рассеиваемых ветром по миру, можно создавать некие новые мелкие существа – не кажущиеся, а видимые. Эти существа можно даже трогать, правда, рука от такого прикосновения станет нечистой. А настоящие демоны могут создавать существа такого вида, каких сам Господь никогда не создавал. Но это, конечно, только с божьего попущения.
– …если хочешь выиграть пять золотых, Ганс, приходи утром на берег. Лучники обычно приходят совсем рано. И ты приходи один. Лучники не любят чужих компаний. Сам знаешь, чем иногда кончаются такие встречи.
– Тоза! Милочка!
Наверное, барон Теодульф вывез уродца из Святой земли, решил Ганелон.
Говорят, что если совершить десяток переходов за горячие пески, признанные безжизненными, и не иссохнуть до смерти от безводия, то можно, постаравшись, попасть в некую страну, сплошь заселенную вот такими уродцами – с большими лысыми головами, но с маленькими, как у ребенка, телами. Они совсем небольшого роста, почти карлики, язык их не похож ни на один другой язык, но они быстро и легко научаются латыни.
Ганелон удивился.
Уродец вдруг шевельнул усами.
Он шевельнул ими необычно дерзко и странно, а потом сильно сощурил свои большие, совсем не карликовые глаза и двумя руками, совсем как человек, схватил со стола чашу с вином. Он, наверное, язычник, подумал Ганелон. Есть ли душа у язычника? И если у него есть душа и он падет в бою на стороне святых пилигримов, то куда душа отправится после смерти такого вот существа – прямо в ад или ее все-таки ее могут направить в чистилище? Ганелон старался как можно ниже наклонять голову, прикрытую капюшоном плаща. Он не хотел, чтобы барон Теодульф случайно узнал его. Вряд ли барон мог его узнать, но Ганелону все равно не хотелось лишний раз попадать под жесткий взгляд единственного глаза, оставленного сарацинами барону.
Испуганная, но все равно улыбающаяся служанка принесла новый кувшин вина, плеснув в чашки всем, также и Ганелону. Иисусе сладчайший! Ганелон совсем не собирался пить. Нет пропасти более обманчивой, чем вино. Вино ослепляет и оглупляет, вино срывает с человека божьи печати. Оно срывает с человека печать руки, и печать рта, и печать лона. Вино сбивает человека с толку, вызывает метафизические тревоги.
– Клянусь бедром святой девы, я истинно говорю! – снова взревел за столом барон. – Нет на свете гусей более скверных и грязных, чем жадные и глупые храмовники-тамплиеры. – И обернулся к храмовникам. – Клянусь очами и взглядом Господа, разве не так?
