За всеми этими полусонными размышлениями я не сразу среагировал на хриплый голосок в своей голове:
«Внучек, Вовочка, тор барелюс (внучек, доброе утро) прекрати мечтать».
Ответил автоматом и шепотом:
«Барелюс (доброе утро) татых (бабушка) вонцес (как ты)»?
«Nор амэн инч лавэ (внучек, слушай, все хорошо). Айсор им тоннэ (Сегодня мой день рождения).
Я сказал растерянно:
«Арим чем гидышь (не говорю по армянски)».
«Говоришь, раз говорил. Арох чутун (как здоровье)».
«Лав, шноракалютюн (Хорошо, спасибо) татых джан (дорогая бабушка)».
— Ты о чем говоришь, прервала наш диалог мама, — ты как это на армянском говоришь? Учил?
— Воч (нет), — автоматически ответил я, встряхнулся, — нерецек, че лсеци (Извини, я не расслышал). Я с бабушкой говорил.
— Да, бабушка учила тебя армянскому, неужели вспомнил, это хороший язык.
— Ты не поняла, я по-правде с бабушкой говорил.
— Я тоже с ней говорила. Я всегда с ней говорю, когда сюда прихожу.
Мама явно не поняла, что я имел ввиду.
Или я не понял, что она имела ввиду.
Но спустя время я приотстал от мамы и обратился к первой попавшейся могилке:
— Вы слышите меня? Але, я к вам обращаюсь!
— Ну чего тебе, оголец егозишь чего, — ответил прокуренный голос…
Глава 21
Открытие способностей общаться с давно умершими привело меня в шок. Привычная реакция на шок — бутылка коньяка «Арарат». Армянского, естественно. В этом времени народ знать не ведает про всякие там мартини или камю, а вот армянский коньяк тут одобряют. И стоит не дорого. Марочный — дороже, но все коньяки выдержаны по госту, никакой халтуры и тем более паленки. Так что взял марочный за семнадцать рублей, а вот лимон не достал. Даже на рынке. Ну нет лимонов в Сибире. Мандарины те завозят — под Новый год, по киллограмму в одни руки!
Поэтому на закузку я купил на рынке у армянина сладкий суджух (или шароц) — армянское название лакомства, известного в мире как чурчхела [48]. Особенностью его приготовления, влияющей на вкус, является использование смеси трех пряностей (корицы, гвоздики, кардамона), совершенно не применяемых в чурчхеле. Но главное отличие армянской версии деликатеса от грузинской вовсе не в пряностях, а в его оболочке, которая называется шпот. Оболочка шароца нежнее и мягче, чем шпот его грузинской «сестры».
Сьранно, что умершие не так давно — не проявляли охоты к общению. Как мне объснил древний бурят, на памятника датой смерти был 1885 год, первое время около могил нет духа умершего. Он появляется через несколько лет и не только у могил, но и у любого места, где их часто вспоминают. Как я для себя домыслил, это может быть альбом с фотографиями, урна с пеплом кремированного… Но это требовалось еще проверить. А пока в комнате «двое — я и Ленин, фотграфией на белой…», простите — я и коньяк. И блюдо сладкого суджуха.
Позвони мне по мобиле,
После смерти позвони,
Прибегу к могиле в мыле,
Вспомнить радостные дни…
Нет, неизвестна в этом времени мобила.
Позови меня из гроба,
После смерти позови…
Что-то не пишутся сегодня стихи, коньяк мешает. Зато есть желание петь имеется. Заодно проверю, насколько правы многочисленные авторы, оделившие своиз героев-попаданцев уметь здоровски петь и на гитарах бренчать. Причем поют не свои песни, а из своего времени ворованные. Зато сколько места эти похищенные строчки занимают. Я вот в «Ночном дозоре» Лукьяненко как-то посчитал, пятая часть оплаченного материала занята словами из чужих песен.
Ну а я буду петь на свои слова.
Не поют золотые трубы,
Имя Дьявола шепчут губы,
Нету сил назад возвратиться,
Ленинград — моя заграница.
Я не смог бы там жить счастливо,
Не осмыслить мне Тель-Авива,
Мне в еврея не воплотиться,
Петербург — моя заграница.
Средиземное море где-то
Ворожит на прекрасный берег,
Ну а песня моя допета,
И никто мне уже не верит.
Ну а песня моя устало,
В немоту до-ре-ми нисходит,
Словно день в тишину провала,
Где проклятые черти бродят.
И не та уже в жилах сила,
Не забыть бы зайти в больницу,
За границей, конечно, мило,
Ну, а как перейти границу?
Как пройти мне любви таможню?
Кто откроет для сердца визу?
Что мне можно, а что не можно?
И чего я опять не вижу?
Сто вопросов и нет ответов,
Не забыть бы зайти в больницу.
Вы пришлите мне сто приветов
В Ленинградскую заграницу.
Средиземное море тихо,
Потревожит покой прибоем,
Да, в России сегодня лихо
Для того, кто Россией болен.
Да в России опять морозы,
И кого-то опять убили,
И уныло стоят березы,
Те, которые не срубили.
Да, на Балтике море хуже
И студенней, чем в Тель-Авиве,
И народ тут не так уж дружен,
И тоску избывает в пиве.
И вдобавок, шальные цены
И правители — вурдалаки,
Кровью залиты Храмов стены,
Воют брошенные собаки.
Не поют золотые трубы.
И пора бы давно проститься.
Почему нас совсем не любит
Петербургская заграница?
Я написал это стихотворение в лихие девяностые, когда съездил туристом в Израиль и впервые задумался об эмиграции. Суровая песня получилась с непонятной мелодией. Особенно при учете того, что петь перенос меня не научил, все не как у порядочных попаданцев. Спою лучше что-то лирическое.
Милая, может быть вечером,
Может ночью, а может — днем,
Мы с тобой парой вечною
Венчаться в рощу пойдем.
К липам, березам, яблоням
Или в кедровый лес,
Или к прекрасным ягодам,
Что посадил сам Бес.
В этой поляне ягодной
Между белых берез
Сердце свое мне выгодно
Свете отдать всерьез.
Белое тело краплено
Соком лесных плодов,
Все поцелуи тщательно
Вложены в память снов.
Можно ль придумать лучшую
Брачную нам постель,
Сердце давно обучено.
Пойти что ли Свету поискать, она сейчас на Горке жить должна, такого микропоселения на микростанции железной дороги. От того, что голосю тут раненным верблюдом (интересно, громко ли голосят верблюды), толку мало.
