Дней через двадцать капитан спросил у взводного:
— Где этот салажонок, что там у него с машиной?
— Вон он, — ехидно сказал лейтенант, показывая в окно за спиной ротного, в которое был виден я в обнимку с солдаткой.
Конечно, мне не следовало целоваться напротив кабинета командира. Но двадцать дней постоянного общения с портвейном “три семерки” притупили мою бдительность.
— Сюда его! — заорал капитан. — Доставить!!!
Меня ввели.
— Ему! Поручили! Доверили! Оказали доверие!
Тут командир заметил, что я едва стою на ногах.
— Да он же едва на ногах стоит, — сказал капитан обиженным голосом.
Утром на плацу выстроился весь полк. Одни штабные занимали пространство целой роты.
— Рядовой такой то, — зычно скомандовал подполковник, — выйти из строя!
Старательно чеканя шаг, а вышел на середину плаца. Так обычно выходят отличившиеся для получения правительственной награды. Я казался сам себе очень маленьким на сером бетоне плаца, на фоне огромного П-образного строя.
— Вот этот, — указал подполковник на меня, вот этот…
Тут он добавил десяток фраз, доказывающих, что служит он давно и речевой характеристикой подчиненных владеет на высоком уровне ветеранов. Потом он вкратце пересказал историю проблемы.
— И что же он делает? — интригующе спросил командир у полка. Так как никто ему не ответил, он ответил себе сам: — Он пьянствует, в его каптерке найдено тридцать семь пустых бутылок из-под портвейна. “три семерки”! — По рядам пробежало глухое, но завистливое “Ого-о-о!” — Он развратничает (подполковник, правда, высказался более конкретнее), отрывает от службы наших девушек, деморализует их! — в последовавшем за этими словами междометии чувствовалось больше восхищения, чем зависти. — Он бездельничает, пропивает, пропивает казенные деньги… Он обманывает своего командира!
Последнюю фразу подполковник произнес особенно зычно и эффектно. Видимо, этот факт показался ему сов сем уж кощунственным, чем-то вроде гопака во время службы в православном храме.
— Но он зря думает, — набирал высоту подполковник, — что меня легко обмануть! Я хохол, я всю жизнь в армии, я таких, как он, видал!
На этом запас риторики у него, видимо, иссяк. Он не стал уточнять, где именно ему доводилось встречаться с “такими”. Он попросту отвалил мне пятнадцать суток строгого, пообещав сгноить на гауптвахте, и рас пустил развеселившийся полк.
Но история на этом не закончилась. Дело в том, что в момент прибытия меня иа “губу” в Спасске-Дальнем, там происходила смена начальства. Вместо юродивого капитана по кличке Гуляя гауптвахту принял под свое командование монументально величавый майор Перебейнос. Гутю, его предшественника, я знал только по слухам. Говорили, что те, кто попадал под опеку Гути даже на трое суток, возвращался в свою часть все равно через пятнадцать дней. Действовал он так: подходил к новичку и строго спрашивал, есть ли у того теплое белье.
— Так ведь лето же, товарищ капитан! У меня толь ко трусы и майка. В соответствии с формой одежды.
— За пререкательство с начальством — пятнадцать суток!
— Почему подворотничок расстегнут — спрашивал он у другого.
— Никак нет, товарищ капитан, застегнут!
— Соображать не умеешь, а еще пререкаешься!
Подворотничок не имеет пуговиц… Добавляю тебе еще пять суток!
Восьмого марта Гуте по несколько раз звонили и поздравляли его с Международным женским днем. Если он спрашивал, почему, то ему отвечали: “Потому, что ты — сука подзаборная! “
Впрочем, перейдем к Перебейносу.
Майор прибыл на новое место службы с личным шофером, что тоже усиливало впечатление монументальности от его величественной фигуры. Осмотрев здание гауптвахты, майор приказал — выстроить на небольшом плацу всех наказанных солдат и сержантов.
— Кто из вас знаком с производством малярно-штукатурных работ?
Я мгновенно откликнулся. Я еще не знал, чем все это грозит, но сидеть в камере и не мог — надоело. А с названными работами я был знаком — видел, как белили и красили нашу квартиру наемные маляры. Они работали каждую весну и я активно пытался им помогать, после чего получал головомойку от матери, как в переносном, так и в прямом смысле — она долго терла меня в ванне дегтярным мылом.
— Прекрасно, — оглядел меня и еще одного паренька, который заявил о себе чуть позже, майор. — Ремонтом займемся завтра. А сейчас грузитесь на машину — и на вокзал: надо мои вещи перевезти. Вы — старший, — указал он на меня.
Квартиру майору дали на втором этаже старого купеческого дома. На второй этаж вела винтовая лестница с очень высокими ступеньками. Ребята, изгибаясь, тащили по этой лестнице огромный шкаф, а я на правах старшего шел сзади с маленьким стульчиком в руках и покрикивал:
— Осторожно, осторожно, не спешите.
На одном коварном повороте парень, поддерживающий задний угол шкафа, неловко ступил, выронил ношу, и шкаф угрожающе накренился. Майор внизу вскрикнул. Я чисто механически подставил плечо и, хотя сильно расцарапал щеку, деревянную драгоценность удержал.
Вечером майор вызвал меня в кабинет.
— Я тут ознакомился с вашим делом, — сказал он, предложив сесть. — Вы, и вижу, человек грамотный, старательный. А мне как раз нужен старшина гауптвахты, надежный нужен человек, умелый. Если вы не против; я тут вас пока задержу на месяц-другой, а по том оформлю официально. А вы пока занимайтесь ремонтом: гауптвахта — лицо гарнизона, посмотрите, до чего довели здание, двор. Все отбывающие наказание — в вашем распоряжении. Деньги возьмете в хозчасти, купите краски, олифы. Посмотрите, что на складе есть, со старшинами в частях познакомьтесь, краскопульт ну жен, известь там…
Наступила веселая жизнь. Я по-прежнему жил в камере, но теперь она не закрывалась, в нее внесли кожаный топчан и пару тулупов, заменивших мне матрас и одеяло. Когда нужно было в город, я надевал повязку патрули и бродил, где хотел. Краскопульт, прочую атрибутику я достал легко, я всегда умел достать, а тот, второй парень, оказался действительно специалистом по ремонту, так что он и командовал под моим руководством.
Сокамерникам обижаться не приходилось. Когда начальства не было, все камеры раскрывались настежь, появлялось запрещенное курево, порой, если заводились деньги, — пиво, а то и что-либо покрепче. Перебейнос носился по своим делам, устраивался, знакомился. На губу забегал ненадолго, полностью свалив ее на меня. Доходило до того, что я сам принимал наказанных и определял их в камеры. Доходили слухи, что подполковник тщетно пытается меня с губы вернуть в полк, Но майор эти попытки обрубил с лег костью, и сейчас рассматривается вопрос о переводе меня в гарнизонную службу.
Как-то стоял в туалете, брился. Окликнули. Оборачиваюсь — стоит предо мной генерал. Я даже глаза протер, нет, точно, генерал! Чихнул, а их уже двое. Вроде не пил…
Это потом уже выяснилось, что старый и новый начальники гарнизона явились в вотчину Перебейноса. Во дворе их встретили вельможно развалившиеся на траве арестанты, пускающие по кругу бутылку вермута, с сигаретами в мокрых губах. Когда же они, в поисках старшего, зашли в помещение, то кроме безмолвия распахнутых камер их взглядам предстал некто в тельняшке, бреющийся (что на губе, как и курево, запрещено) в туалете.
— Кто вы такой? — спросил первый генерал.
— Я — спросил его я.
— Вы, вы! — сказал второй генерал. — Кто вы та кой?
— Я старшина. Вернее, арестованный. Отбывал наказание, а стал старшиной. Вот, ремонтом занимаюсь. И я протянул им зачем-то станок, будто именно с по мощью этого бритвенного прибора я и занимался ремонтом.
— Ну, ну… — сказал первый генерал.
— Да! — сказал второй.
Они повернулись и вышли, не добавив ни слова. На встречу им уже бежал Перебейнос, оповещенный кем-то по телефону.
…Когда я вернулся в полк, на проходной меня уже ждал комроты.
— Ну, пойдем, — сказал он кровожадно, — подполковник требует. Подполковник выглядел довольным.
