— Ничего страшного, славный аэд. Небольшая заминка. — Акроней, проходя мимо, дружелюбно похлопал Окиала по спине и, остановившись, что-то буркнул учителю.
— Что он тебе сказал? — спросил Окиал, проводив кормчего взглядом. Гребцы на миделе встали, позами выражая негодование, и лишь один из них лежал поперёк палубы. Ниц.
— Он усомнился в том, что я хороший авгур, — улыбнулся учитель. — И ещё он посоветовал нам с тобой перейти на корму. Всё это, заметь, в четырёх словах — правда, весьма энергичных… Пожалуй, нам следует подчиниться.
Они подчинились, стараясь не прислушиваться к разбирательству, которое велось вполголоса и сопровождалось угрожающим пощёлкиванием бича.
Учитель расположился рядом с аэдом, а Окиал прошёл дальше на корму и проделал то же самое, что только что делал Акроней: перегнулся через фальшборт и осмотрел рулевое весло. Весло было цело, но возле самой лопасти он обнаружил свежие пятна крови. Человеческой крови… Окиал отшатнулся и увидел несколько звёздчатых красных брызг на перилах. А там, куда указывал Нотов конец Перста, туман был взрыхлен недавней ритмичной вознёй. Он уже растекался, затягивая проделанные в нем неправильные зигзагообразные борозды, и что-то темнело, покачиваясь, в одной из борозд…
Окиал резко обернулся и пересчитал гребцов. Все пятьдесят два были на месте, все были живы, никто не был ранен. Даже тот, который лежал ниц на палубе, уже поднялся и на полусогнутых ногах понуро удалялся на нос корабля. Гребцы провожали его брезгливо-опасливыми взглядами исподлобья, а кормчий, сокрушённо осматривавший обломок весла, вдруг размахнулся, швырнул его далеко за борт и зашагал обратно к корме. В ответ на вопросительный взгляд Окиала он лишь хмуро пожал плечами и отвёл глаза.
— Что произошло, Акроней? — вполголоса спросил Окиал. — Чья это кровь? Кто был там, за кормой?
Акроней опять промолчал. Он освободил рулевое весло, опустил его в воду и только тогда посмотрел на Окиала.
— Я не знаю, чем вы прогневали богов, — сказал он. — И не хочу знать! — Кормчий вскинул руку ладонью вперёд, предупреждая очередной вопрос. — Мне просто не следовало брать вас на корабль. Но я обещал доставить вас в Схерию, и я сделаю всё, чтобы выполнить обещание… Я феакиец, и мой корабль — мой дом. — Акроней улыбнулся. (Странная это была улыбка. Не было в ней ни прежнего дружелюбия, ни просто веселья, а была гордая отрешённость человека, знающего… Что? Что-то очень опасное, но неотвратимое…) — Мой корабль — мой дом, — повторил он. — Зевс приводит к нам нищих и странников и велит нам привечать их в своём доме, не так ли? Пускай же Посейдон накажет меня за это — если осмелится!
— Но почему ты решил, что мы прогневали Посейдона? — удивился Окиал. — Чем?
— Вздор! — сказал Акроней. — Трус всегда сам придумывает свои страхи — вот я и прогнал его с глаз долой. Пускай дрожит в одиночестве и не смущает умы храбрецов… Песню, бездельники! — гаркнул он, сжимая рулевое весло. — Или вы собрались до вечера торчать здесь, между Эей и Ахероном? Хотите влюбиться в Кирку и стать скотами, или рвётесь в гости к покойникам?.. Сядь, юноша, — негромко сказал он. — Сядь рядом со старцами и не отходи от кормы. Не все гребцы думают так же, как я… Я не слышу песни!
— Замышляя плыть куда-нибудь…
— затянул чей-то звонкий голос, и вёсла взметнулись вверх широкими перистыми крыльями.
— Замышляя где-нибудь пристать…
— подхватили гребцы, разом опустив вёсла, и дружный мощный гребок на мгновение прервал песню. Окиал покачнулся, поняв, что ему уже не добиться ответов на свои вопросы, поспешил присоединиться к учителю…
Обращался я к морским пределам:
«Да не зыблются моря,
Да посильны будут мореходам!
Мощный ветер силы набирает!
Скрой все бури, Ночь, и воды
Кораблям разгладь морские!..»
Налегая на рулевое весло и поглядывая на Перст, Акроней выровнял судно на курсе, и оно, описав дугу, устремилось на север, с каждым рывком набирая скорость. Туман заметно редел.
Слепой аэд, услышав приближение Окиала, поднял с палубы свою лиру, положил её на колени и придвинулся к учителю, освободив место между собой и металлическим ежом, который теперь интересовал его гораздо меньше, чем собеседник. Старики разговаривали вполголоса, и учитель явно не изъявил желания посвятить Окиала в тему беседы. Пожалуй, даже наоборот — если судить по его извиняющейся улыбке и по тому, как он поспешно понизил голос, наклонившись к самому уху певца. Тот сосредоточенно кивал, беззвучно и быстро бегая пальцами по струнам своего инструмента.
«Ещё одна тайна, — с неудовольствием подумал Окиал, устраиваясь рядом с ежом и стараясь не оцарапаться о торчащие из него штыри. — Не многовато ли тайн за одни сутки?.. А, впрочем, тебе виднее, учитель. Хоть ты и говорил, что нельзя употреблять эту формулу».
Окиал отвернулся, ухватился поудобнее за металлические штыри и стал смотреть на запад — туда, где сквозь поредевший туман должна была вот-вот проглянуть вершина лесистой Эи. Краем глаза он видел напряженное лицо кормового гребца, который явно следил за каждым движением пассажиров, перебегая взглядом с Окиала на стариков и обратно. Наверное, у него тоже была своя тайна, известная только ему да ещё, может быть, Акронею…
«Тебе виднее, учитель!» — одними губами произнёс Окиал, преувеличенно чётко артикулируя каждое слово.
Может быть, так и надо. Как можно меньше знать. Как можно меньше спрашивать. Как можно меньше думать. Пусть у каждого будет своя тайна. Пусть у каждого будет свой бог. Маленький слабосильный божок, не способный причинить вреда никому, кроме своего творца… Что-то в этом есть. В конце концов, Окиал и сам не без греха: он ведь никому не рассказал о своей беседе с Примнеем, дабы не распространять панику. Что-то в этом есть…
Море окончательно очистилось от тумана, и Окиал понял, что пролив остался далеко позади. Вершина Эи маячила мутным зелёным пятном за кормой слева. Гребцы уже вошли в ритм и работали молча; судно почти бесшумно скользило по длинным пологим валам. Даже Перст уже не свистел, успев заметно снизить свои обороты.
«Ничего в этом нет», — подумал Окиал и покосился через плечо на старцев. Они всё продолжали шептаться, то неуверенно улыбаясь, то озабоченно хмурясь, и пальцы аэда то бесшумно и привычно быстро пробегали по струнам, то замирали, нечаянно задев одну из них, словно пугались ещё не родившейся, но готовой родиться мелодии. — «Неужели учитель не понимает, что ничего в этом нет? Неужели не чувствует этой предгрозовой атмосферы умолчаний и тайн, чреватой неуправляемым взрывом воображений? Бунтом богов, затаившихся на дне наших душ и готовых явиться по первому зову страха… Не люблю тайн. Расскажу ему всё, как только перестанут шептаться. Это ведь не игра в «загадай опасность», когда ученики-первогодки под чутким присмотром старших материализуют чудовищ и весело расправляются с ними при помощи деревянных пик. Это игра в жизнь и смерть, когда некому будет присмотреть за воображением перепуганных дядь…»
