«Значит, не так давно они тут, – подумал товарищ Тухачевский. – И что они тогда успели сделать? Чем похвалятся?» Поднявшись на второй этаж, он остановился, пропуская вперед руководителя лаборатории. На этом этаже, конечно, не было казармы. Все пространство вдоль длинного коридора делилось на комнаты, и теперь перед комиссией тянулся ряд одинаковых дверей. Бернард Бернардович в нужном месте предупредительно взмахнул рукой, направляя комиссию в комнату. Замнаркомвоенмор остановился в дверях, оглядываясь. Подсознательно он ожидал увидеть людей в белых халатах, холодный блеск хирургической стали, яркий свет бестеневых ламп, но ничего этого там не было. В глаза бросились несколько столов и стульев, школьная доска и в самом конце – металлические шкафы. За широким, в половину стены окном во всю бушевала весна, раскачивали кронами порядком зазеленевшие березы. Рядом с окном, впритык к стене оставляя совсем немного места столу и стульям, стояли несколько металлических шкафов, насквозь медицинского облика, а вдоль окна необычной формы медные воронки с катушками провода на горловинах. Вторая боковая стена также оказалась стеклянной. За ней, вытянувшись по стойке смирно, стоял атлетического сложения стриженый парень в коротких трусах.
– Это один из наших испытателей, – объяснил товарищ Кажинский.
– Буратино готов, – донеслось из-за шкафов. Он улыбнулся чему-то своему.
– Меж собой мы называем их «буратино».
– Ничего похожего на колпачок и коротенькие штанишки я не вижу, – сухо сказал Тухачевский – Не похоже…
– А веревочки? – удивился Бернард Бернардович. – Веревочки-то? Они там, словно куклы на веревочках!
И правда. От человека за стеклом – от его рук, ног, головы уходили провода. Только не вверх уходили, как это было бы у марионетки, а вбок и за спину. Они, словно ручьи, стекавшие в реку, вливались в конце концов в толстый провод – шланг, казавшийся длинным хвостом.
– Тогда уж скорее кенгуру, – сказал Тухачевский. – Ну давайте, показывайте что у вас.
Он встал поудобнее, готовясь смотреть на «буратино».
Хозяин лаборатории деликатно ухватил его за рукав гимнастерки.
– Да смотреть-то, собственно, следует в ту сторону.
Он показал на окно, уже распахнутое по случаю весны. Тухачевский, не теряя времени, подошел ближе. Внизу, на небольшом плацу стояло человек сто красноармейцев, одетых по форме № 2.
– Готовность… – Женский голос пролетел, и ветер унес его к березовым листьям.
Тухачевскому показалось, что он смотрит на хлебное поле. Так бывает, когда по гряде колосьев проносится ветер и те на мгновение застывают в неподвижности, чтоб через миг снова поддаться на уговоры беспечного воздуха. Тут было то же самое. Люди колыхнулись. Это было общее движение – и застыли на месте. Это было не правильно. Неестественно. Он смотрел на них с непониманием и раздражением. Что-то было не так. Люди стояли одинаково, и от этой одинаковости ему было не по себе. Они не стояли одинаково неподвижно, как истуканы, они не стояли по команде «смирно», когда глаз командира отмечает, что кто-то покачивается, а кто-то вертит головой. Строй стоял одинаково подвижно. Они разом, словно были единым организмом, косяком рыб, делали одинаковые мелкие движения – слегка наклоняли голову или шевелили руками. Они даже дышали как один человек!
Откуда-то сверху, из громкоговорителей, укрепленных на крыше, вниз обрушился бодрый голос:
– Здравствуйте, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику!
Тухачевский повернулся к Кажинскому.
– Мы взяли пластинку на радио, – чуть извиняющимся голосом объяснил ученый. – Ну… Для объективности, что ли…
Тот же женский голос остановил профессора.
– Начали…
– Теперь смотрите!
Хозяин развел руками, призывая смотреть одновременно и за «буратино», и за бойцами на плацу.
«Буратино» размахивал руками в такт бодрой музыке, маршировал на месте, наклонялся, и одновременно с ним размахивала руками и наклонялась сотня красноармейцев за окном. Тухачевский смотрел на все это не более десятка секунд. Стоило ли подключать сюда большую науку, если с этим легко справился бы один хороший старшина?
– Да. Физическая культура в армии важный элемент воспитания, – нейтральным голосом сказал он, маскируя раздражение от увиденного. – Только объясните мне, почему ваша физкульт-лаборатория считается секретным подразделением Красной Армии?
Он хотел обескуражить хозяина, но тот предпочел не заметить тона.
– Наверное, потому, что мы занимаемся не физкультурой. Сейчас вы видели демонстрацию возможностей управления человеком на расстоянии.
Тухачевский вспомнил не менее секретный Отдел Волнового Управления, товарища Бекаури и все понял. Там – танки, тут – люди. А так все в принципе одинаково!
– Вы можете управлять людьми? – на всякий случая перепросил он.
– Ну… – замялся ученый. – В определенных пределах. Пока мы можем внушать им некоторые базовые эмоции, заставить делать что-то совсем простое…
В голове замнаркомвоенмора вспыхнула картина: одним движением все мехводы всех танковых армад Страны Советов посылают свои машины вперед… и несокрушимая, ничем неостановимая железная волна бежит вперед, захлестывая вражеские окопы, громя укрепления. И нет у бойцов РККА ни страха, ни сомнений. Дисциплина! Одна воля на всех! Его воля!
Он судорожно вздохнул.
– Это существенно повысит боевую дисциплину в войсках! – гость наконец перевел дыхание. Он добавил к картинке танковой атаки идеально строгие парадные коробки батальонов на Красной площади на первомайском параде.
– В едином порыве на классового врага!
– Вообще-то мы ставили перед собой несколько иные задачи, – чуть стушевался хозяин. – Это все не для наших красноармейцев.
Тухачевский непонимающе наклонил голову.
– Бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии и без наших усилий выполнят приказ своих командиров. Сознательность красноармейцев общеизвестна. Но вдруг нашим противником окажутся одурманенные буржуазной пропагандой простые люди, готовые умереть за своих угнетателей? Так ведь уже было в нашей истории.
Тухачевский кивнул. Действительно, вся Гражданская война да Польская кампания. Именно так все и было.
– Так вот с помощью нашего оборудования мы сможем со временем управлять чужими солдатами.
СССР. Калинин
Май 1928 года
…Прозрачный круг пропеллера, деловито рокоча, взбивал прозрачный воздух, превращая его в холодные струи и отбрасывая назад. Впереди, за винтом аэроплана, мир обнимало бело-голубое небо. Хоть и холодное, но уже весеннее. Во всяком случае, по-весеннему бело-голубое.
Красвоенлет Федосей Малюков знал, что под брюхом машины есть и размокшая от поздней весны земля, и лужи, и грязь, но сейчас ей-богу было не до этого. Он слегка потянул штурвал на себя, и машина, взвыв мощным двухсотсильным мотором, рванулась вверх, словно радовалась этому небу и этому солнцу вместе с ним. От восторга он заорал в голос, и поток встречного ветра утащил за собой его длинное «а-а-а-а-а», смешав звуки с холодным воздухом.
По полку пошел слух, что в скором времени на аэропланы должны поставить новейшей разработки рации и тогда вот так от души не поорешь. Но пока еще можно.
Если не считать африканской истории, то не летал он уже больше года, и теперь от того, что он держал дрожащий штурвал, радость полета распирала его, и, не сумев сдержаться, он бросил аэроплан из «горки» в «штопор», а затем в «мертвую петлю». Небо и земля поменялись местами. Над головой мелькнуло белое на грязной едва-едва оттаявшей земле здание поста управления полетами, темно-зеленые квадраты палаток. Тренированный глаз уловил там движение. Разглядеть того, кто выбежал на летное поле, он не успел, хотя гадать нужды не было. После его воздушного хулиганства это мог быть только товарищ Бехтерев, орденоносец, комполка… Или комиссар товарищ Зямшиц. Хотя нет. Комполка сейчас наверняка на «Троцком».
Педаль, штурвал. Машина завалилась на крыло и пошла на разворот. Вот он!
Мишень – полотняный конус – тащил за собой древний по авиационным меркам аэроплан. Такой древний, что впору было списать его еще лет десять назад, но ни у кого рука не поднималась. Шутка ли дать распоряжение на списание аэроплана, числящегося под названием «Орел Энгельса»?
Да у кого из красвоенлетов на такое рука поднимется?
Энгельс, конечно, был не тот. Не настоящий… Хотя как сказать…
Это «Товарища Троцкого» можно было бы в одночасье переименовать. Полтора пуда краски и все. Сегодня на боку одно название, а завтра – другое. Все-таки главвоенмор к дирижаблям отношения не имел. Ну, может быть, только вдохновлял немного красвоенлетов своим именем, а с самолетом все обстояло совсем по-другому. Самолет сделал самый настоящий Энгельс. Нет, конечно, не тот, что с Марксом, но все равно настоящий. Евгений Робертович, штабс-капитан русской армии. Что характерно, не белогвардеец, так как погиб в 16-м году и не успел им стать. Он собрал машину в мастерских Севастопольской летной школы и хорошо собрал, на совесть, раз дожил аэроплан до нашего времени. Его чинили, латали… Раз в полгода перебирали 80-сильный «Гном» и аккуратно подновляли надпись на борту «Орел Энгельса». Проверяющие не разбирались что к чему и только похваливали за политически правильное название.
