Врач убежал в соседнюю палату, а к нам подошла немолодая женщина в скромном сером платье и чепце, оказавшаяся старшей сиделкой. Одежда не обманула, я сразу понял, что передо мной — монахиня.
Сестра Тереза работала в лечебнице уже больше тридцати лет. Когда полгода назад монастырь Урсулинок закрыли, она осталась в больнице. Добрые «патриоты» не возражали, но категорически потребовали носить «гражданский» наряд.
Увы, сестра Тереза ничем нас не порадовала. Вильбоа был плох, и единственная надежда оставалась не столько на лекарства, сколько на заботливый уход и питание. Но сиделок в больнице было немногим больше, чем врачей, а якобинская Коммуна уже второй месяц не отпускала деньги на питание больных. Сама сестра Тереза присматривала сразу за тремя палатами.
Гражданин д'Энваль долго рылся в карманах своего редингота и наконец извлек оттуда несколько ассигнатов и два серебряных ливра. Я окончательно убедился, что молодой индеец, несмотря на близость к Духу Перемен, не такой уж плохой парень. Конечно, его ассигнатов не хватило бы надолго, поэтому я добавил полдюжины гиней.
Сестра Тереза, ничего не спросив, спрятала золото и твердо обещала сегодня же нанять для больного сиделку, а также позаботиться о приличной еде. Мы уже уходили, когда монахиня внезапно посмотрела мне прямо в глаза и попросила задержаться. Мы отошли в угол, где нас, кроме бесчувственного Вильбоа, никто не мог услыхать.
— Сын мой, я хочу сказать вам и вашему другу, — нерешительно начала она. — Вы поступили, как…
— Не стоит, сестра, — перебил я. — Вы ведь хотели говорить не об этом.
Она кивнула, нерешительно помолчала и наконец вновь поглядела мне в глаза:
— Да, сын мой. Не об этом.
Внезапно я почувствовал страх. Не об этом… Я уже догадался — о чем.
— Я не врач, сын мой, но я долгие годы хожу за больными. Не только несчастному, что лежит рядом с нами, нужна помощь. Я имею в виду вас.
Да, она что-то увидела. О чем-то догадалась.
— Если вы не врач, — голос мой внезапно стал хриплым, — то почему…
— Глаза. Глаза, сын мой. Мне не нужно пробовать пульс или исследовать жизненные соки, как это делают те, кто учился медицине. Глаза — они не лгут… Вам надо срочно к врачу, сын мой!
«Роговица глаза»! Доктор Тома говорила о том же.
— Если я болен, сестра, — нерешительно начал я, — то чем именно?
Монахиня покачала головой:
— Это лучше узнать у врача. Но узнать надо как можно скорее.
— Один священник, — решился я. — Он посчитал меня мертвецом.
— Господь с вами, сын мой! — Худая натруженная рука поднялась в крестном знамении. — Тот, кто сказал это, — преступник или безумец! Гоните прочь такие мысли, сын мой! Но вам нужен врач — и срочно. А за то, что вы сделали, — спасибо. Если вы верующий, я благословлю вас. Впрочем, — она впервые улыбнулась, — если нет — все равно, да пребудет с вами Господь!
Я склонил голову и быстро вышел из палаты. Недоумевающий гражданин д'Энваль последовал за мной.
Кажется, он что-то спрашивал, но мысли мои были далеко. Сестра Тереза — она тоже слепа? Или… Или слеп я сам? Что было бы, попроси я гражданку Тома взглянуть мне в глаза?
Лишь на улице я очнулся и передал молодому индейцу благодарность сестры Терезы. Альфонс начал что-то говорить о Духе Милосердия, но не довел свою мысль до конца, заметив идущий в нашу сторону фиакр.
— Мой долг велит мне покинуть вас, друг мой, — произнес он нерешительно. — Однако же спор наш, начатый по дороге сюда, нуждается в завершении. В следующий раз напомните мне, чтобы я поведал вам о своем дяде…
Я обещал, прибавив, что ежели доведется в ближайшее время встретить кого-нибудь из местных Гомеров, то я непременно сообщу об этом достойному служителю Духа Перемен гражданину д'Энвалю.
Зал Оперы сверкал огнями, гипсовые болваны в красных колпаках пялили слепые глаза, актеры, выряженные в знакомую синюю форму, уже в третий раз выходили на поклон, и я понял, что мне пора. Вечер прошел впустую. Патриотическое действо «Праздник федерации, или Торжество Республики» оказалось необычайно долгим и скучным. Я честно высидел до конца, жалея бедолаг актеров, вынужденных петь куплеты о Дереве Свободы и танцевать санкюлотскую пляску «Деревянные башмаки». «Действо» наводило тоску, и я понял, что зря потратил вечер. В ложе номер три я был совершенно один, и нигде, ни в зале, ни в фойе, я не заметил Бархатную Маску. Наверно, и ей сегодня нет дела до национального агента Шалье.
Было поздно, и я решил не заходить в знакомое кафе, тем более оно навевало невеселые воспоминания. Памятливый хозяин вполне мог спросить, не ведаю ли я, что сталось с добрым патриотом гражданином Вильбоа, а на эту тему беседовать совершенно не тянуло. Итак, я поспешил, сел в вовремя подвернувшийся фиакр и велел ехать на улицу Серпант.
Добродетельные обитатели «Друга патриота» уже предавались Морфею, и пришлось минуты две колотить молотком в дверь, прежде чем мне догадались открыть. Сонная гражданка Грилье долго ворчала, что негоже истинным патриотам возвращаться столь поздно, да еще в таком виде. Редингот вкупе с моноклем и тростью пришелся ей определенно не по душе. Заверив мадам Вязальщицу, что в следующий раз непременно надену карманьолу и красный колпак, я прошел на второй этаж — и внезапно понял, что вечер еще не кончился. Полутемный коридор был пуст, за тонкой стеной слышался чей-то мощный храп, но я уже знал — меня ждет сюрприз.
Приоткрытая дверь подтвердила мои догадки. Свет не горел, и я сразу же почувствовал себя неуютно. Мой силуэт на фоне освещенного коридора — слишком хорошая мишень. Мелькнула мысль поднять переполох и запустить в комнату гражданку Грилье со спицами наперевес, но я тут же понял — это лишнее. Бояться поздно. Все, что со мною могло случиться, — уже случилось. Смерть по имени Бротто осталась позади, и никакой поздний гость уже не способен меня напугать.
Я беззаботно ввалился в комнату, наугад швырнул в угол трость и уже повернулся, чтобы зажечь свечу, когда услыхал негромкое:
— Не надо!
Я обернулся. Кто-то сидел в углу, занимая стул, облюбованный гражданином Вадье. Но это был не Вадье и не Амару, хотя голос — негромкий, испуганный — сразу показался мне знакомым.
— Не надо! — повторил гость. — Садитесь, дю Люсон, и не делайте лишних движений. Не буду объяснять, почему.
— Во-первых, «гражданин дю Люсон», — мягко поправил я. — А во-вторых, гражданин де Батц, если вы поднимете пальбу, то можете считать себя покойником.
С минуту он раздумывал, а я имел время сообразить, что не ошибся. Мой поздний гость, нацеливший на меня пистолеты, — это разыскиваемый по всему Парижу шпион и авантюрист де Батц, когда-то знавший меня как дю Люсона.
