«Крепенько же тебя прижали в углу неведомые силы, — не без злорадства подумал Пушкин. — Это и называется: пошел за шерстью, а вернулся стриженым…»
Как случалось уже не первый раз, ему стало стыдно — не за себя, а за этого человека. Стыдно оттого, что человек этот был плох, подл, преступен — и приходилось теперь, ничем не выдавая своих настоящих чувств, беседовать с ним дружески, пытаться расположить к себе…
— Быть может, пройдем в комнаты?
— Да, конечно, конечно! Простите, я не догадался предложить…
Ключарев буквально побежал мимо него в комнаты, мелкой, угодливой трусцой, оставлявшей самое отвратительное впечатление. Он был высок, толстощек и растрепан, вовсе не тучный, казался тем не менее каким-то рыхлым, как опара в квашне.
— Не угодно ли вина?
— Нет, благодарствуйте, — сказал Пушкин, отметив внимательным взглядом целое скопище пустых и полных бутылок на столе и под столом, какую-то закуску, киснущую в блюдцах.
Он присел подальше от стола, извлек тонкую коричневую сигару из серебряного плоского футляра и чиркнул о край стола новомодным изобретением — фосфорной спичкой.
— Ну, а я, с вашего позволения… — Ключарев трясущимися руками налил себе вина в грязноватый стакан и осушил одним духом, как воду. Улыбнулся криво, искательно. — Знаете, если напиться до беспамятства, они не всегда могут добудиться…
Это нам знакомо, подумал Пушкин, пуская дым. Граф Пален, один из убийц императора Павла I, четверть века в день убийства надирался, как последняя свинья — потому что ввечеру к нему являлась тень…
— До чего странно все получается, — сказал Ключарев с преувеличенной развязностью, усаживаясь напротив. — Кто бы мог подумать, что знаменитейший наш пиит, солнце российской словесности, в то же время еще — и офицер Третьего отделения…
— Это не впервые в истории мировой литературы, — сказал Пушкин холодно. — Вы получили прекрасное образование, Степан Николаевич, вам следовало бы помнить многочисленные примеры. Кристофер Марло, замечательный поэт и друг великого Шекспира, служил в английских тайных ведомствах. Иные уверяют даже, что его рекомая смерть в драке была мнимой, а на деле он таким образом всецело отдался своему второму ремеслу. И Даниэль Дефо, автор «Робинзона Крузо». И знаменитейший драматург Бомарше… Ничего нового, как видите. Ничего нового под этим солнцем, в полном соответствии с Екклезиастом… — Он отложил сигару на край блюдечка, пронзительно-синие глаза были холодными как лед. — Отвлечемся от моей скромной персоны, поговорим лучше о вас. Ведь вы — убили, Степан Николаевич? Двух человек вы убили в Петербурге. Я хотел бы услышать от вас подтверждение этой печальной истины, иначе, простите, не получится душевного разговора…
— Убил, — сказал Ключарев, что удивительно, даже с какой-то глупой бравадой. — Взял грех на душу, Александр Сергеевич, чего уж тут… — Его глаза горели лихорадочным блеском. — Но великодушно обратите внимание на обстоятельства, убил не корысти ради, не из низменных, вульгарных стремлений вроде неоплаченного карточного долга или жажды обладать дорогими красавицами…
— Действительно, — сказал Пушкин задумчиво. — Насколько я знаю, ваше имя никогда не связывали с доступными красавицами, да и в карты вы не играли, ни один человек не мог похвастать, что видел, как вы понтировали…
— Вот видите, вы понимаете! Это, если хотите, Александр Сергеевич, вопрос высшего философского плана-с! Что ценнее для человечества — два совершенно никчемных старых бездельника, какими были мои дражайшие родственники, или возможность с помощью их немалых средств продвинуться далее по пути познания? Зажились, простите великодушно, не было никакого терпения ждать! Книги по тем областям знания, коим я посвятил всю жизнь, дороги несказанно — а ведь существуют еще рукописи-уникумы, не забывайте, и порой, чтобы сделать очередной шаг, нужно рассыпать золото горстями… Самые благородные побуждения мною двигали, не улыбайтесь!
— Господь с вами, я совершенно серьезен, — сказал Пушкин отрешенно. — Совершенно…
— Вы ведь спасете меня, правда? Поможете выбраться из этой ловушки? Нас связывает так много…
— В самом деле? Сдается мне, связывало нас только то, что мы оба имели жительство в Санкт-Петербурге… — сказал Пушкин все с тем же отрешенным лицом. — И убедительно прошу вас перестать видеть во мне известного вам по Петербургу поэта. Поэзия — это нечто, присущее изначально душе… но, кроме этого, есть еще и обязанности по службе. Прекрасно вам известной. Хорошо. Я постараюсь выручить вас из нынешнего вашего положения. Не по доброте душевной, а для того, чтобы вернуть вас в Петербург…
— Я понимаю, понимаю! Что делать, в моем положении не до капризов…
Судя по тому, как он и сейчас, средь бела дня, то и дело шарил испуганным взглядом по стенам и потолку, он был искренен.
— Я видел вашу библиотеку после вашего… отъезда, — сказал Пушкин.
— Значит, вы понимаете, ради чего все делалось! Бог ты мой! — вырвалось у него форменным стоном. — Я же не виноват, что путь познания требовал таких денег…
— И где же вы изволили вступить на этот путь? — спросил Пушкин с неподдельным интересом. — Вы ведь учились в Германии, насколько мне известно? Иена, Лейпциг… Уж не там ли истоки?
— Ну что вы! Чему могли бы научить эти немцы и чем заинтересовать человека вроде меня… — последнее слово он произнес с неприкрытой гордостью. — Иные невежды считают, Александр Сергеевич, что тайными науками у нас на Руси стали заниматься лишь после того, как государь Петр Алексеевич, по чьему-то остроумному определению, прорубил окно в Европу. Совершеннейший вздор, унижающий наши национальные чувства. Еще в старину мы нисколечко не отставали от Европы. Я не имею в виду тех мужиков-кудесников, о которых вы так талантливо писали в вашей поэме. Я говорю о книжном знании. Мы и здесь не отставали ничуть. Другое дело, что ввиду известных обстоятельств знание это таилось вдали от любопытных глаз и ушей… Доводилось ли вам слыхивать о боярине Федоре Васильевиче Курыне?
— Разумеется, — сказал Пушкин. — Не тот ли, что при великом князе Иване Третьем, отце Иоанна Грозного, ездил с посольством к мадьярскому королю Матиашу Корвину?
— Тот самый.
— Потом он, насколько мне известно, был замешан в движение еретиков среди высшего боярства? Все они были казнены, кроме Курына, судьба коего неизвестна…
— Конечно же, — сказал Ключарев, кривя губы. — Кем еще, как не еретиками, могли их объявить тогдашние твердоголовые попы?
