Он сделал еще один глоток, вышел из кабинки, заботливо вымыл руки, ополоснул лицо, вытерся висевшим тут же казенным кремлевским полотенцем и отправился на улицу, в курилку.
На то чтобы привести нервы в порядок у него и времени-то оставалось на одну папиросу.
Следовало поторопиться…
Пока Ворчаков курил, мрачно облокотившись на тяжелую чугунную скамейку неподалеку от Патриаршьей ризницы, мимо него сновали посыльные, военные и гражданские чиновники.
В основном ясские гвардейцы и бойцы из ведомства Лаврентия: своих немногочисленных людей, включая осназовцев, Никита отправил в город, где им предстояла работа, – настоящий праздник начнется не здесь и не сразу, сначала закончится парад.
Но ребятам надо дать время подготовиться к карнавалу.
Он решительно отщелкнул внезапно начавшую горчить папиросу и скорым военным шагом отправился через Царскую площадь на площадь Сенатскую, которую надо было пересечь, чтобы попасть в здание Окружного суда, где, под бдительным присмотром бывшего большевика Берии, и разместили до начала Парада мятежного патриарха: сегодня праздник, сегодня он будет стоять на трибуне, сегодня ему будут отдавать честь и кричать славословия.
И никто не будет знать, что это – в последний раз.
Ворчаков решительно нырнул из зноя уже раскалившейся Сенатской площади в спасительную тишину и прохладу здания суда, пробежал длинным коридором и наткнулся на вальяжно покуривавшего у окошка Берию, чему несказанно удивился:
– Лаврентий! У вас уже все готово и больше нечем заняться?!
Берия не оборачивался.
Но, как показалось Ворчакову, усмехнулся.
– И давно. Только вас, Никита, и ждем. Они там, а я здесь. Так что сейчас докурю, и пройдем в кабинет судьи, который я тут без вашего спросу временно оккупировал. Там проведем короткое совещание. И – можно будет начинать…
Никита пожал плечами.
Именно так он все это и представлял.
Рутина.
Самое интересное начнется после Парада.
Если, разумеется, не вмешаются господа большевички.
Но даже если и вмешаются – нам только лучше.
Наших, тех кого действительно стоит беречь, в это время на Красной площади не будет.
А остальных – можно и проредить.
Для полноты, так сказать, народного гнева…
Ворчаков дождался, пока Берия тщательно затушит папиросу в приспособленной кем-то из судейских под пепельницу банке из-под бразильского молотого кофе.
И они не торопясь прошли по короткому коридору в сторону приемной окружного судьи, где и предполагалось провести совещание…
Состав присутствовавших в совещательной комнате Ворчакова удивил.
Кроме них с Берией там оказались только сам Старик с неизменным Николенькой, комендант Кремля и несколько старших армейских и гвардейских офицеров.
Ни руководителя московского департамента Имперской безопасности, ни представителей пресс-службы, ни церемониймейстеров, ни генералитета: у Никиты неприятно кольнуло под ложечкой, но предупредительный Берия с улыбкой пояснил, что они еще не подошли.
Получают нагоняй у Верховного за хреновую подготовку мероприятия: Валентин Петрович им сейчас такого фитиля вставляет, что, по слухам, не нашел времени, чтобы принять самого Ворчакова.
– Это ведь так?
Никита коротко кивнул.
Напоминание о пережитом в приемной Канцлера унижении было крайне неприятным.
Впрочем, Берии этого не понять, он не дворянин, он – мингрельский крестьянин.
Несмотря на очевидность и рутинность происходящего, что-то сильно тревожило Ворчакова, он не мог понять, что именно, и это было настолько невыносимо, что, не скрываясь, он начал разглядывать тоже чем-то обеспокоенных и по-прежнему молчаливых присутствующих.
Глядел перед собой о чем-то задумавшийся Старик.
Копался в своем необъятном портфеле, скривив обезображенное ожогами лицо, Николенька.
Нервно курил Берия.
О чем-то негромко переговаривались собравшиеся у открытого окна офицеры.
Ожидание накапливалось, становилось вещественным и ощутимым.
Оно просто не могло не прорваться, и первым после Ворчакова это почувствовал Берия.
Встал со стула, затушил окурок в пепельнице, хмыкнул.
– А не послушать ли нам пока радио, господа, – говорит, поглядев на часы, – раз уж мероприятие все равно задерживается. Там сейчас как раз идет моя любимая утренняя программа о путешествиях. Сегодня должны говорить об Испании. Программа, правда, скоро закончится, но все самое интересное, как правило, бывает именно в конце. Я бы послушал. Никто не возражает?
Кто-то из офицеров неуверенно хмыкнул: слишком уж необычным выглядело предложение главного российского тюремщика.
Но не возразил.
Ворчаков тоже, подумав, соглашательски пожал плечами: времени до начала Парада у них предостаточно. А Канцлер способен еще долго гонять нерадивых службистов. Никита привычки Валентина Петровича давно изучил, не удивлялся.
Хочет Берия послушать радио – пусть слушает.
Кто бы возражал…
Ну а Лаврентий, не дожидаясь ответа остальных, уже включил стоявший в углу радиоприемник и теперь крутил верньеры, настраиваясь на нужную волну. Наконец настроил и, повернув рычажок увеличения громкости, шагнул в сторону: кабинет окружного судьи наполнили жаркие звуки фламенко, перемежаемые сухим щелканьем кастаньет и поющим что-то по-испански грустное низким женским голосом.
– Это, видимо, заставка, – любезно пояснил Берия. – Или, как на радио говорят, – перебивка. Сейчас музыка доиграет, и начнут. Точнее завершат. Нужно было чуть пораньше подключиться. Но, надеюсь, самое интересное не пропустим…
Музыка тем временем закончилась, прозвучали знаменитые на всю Европу позывные «Имперского маяка», и бархатный женский голос произнес:
– Сегодня, восемнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, в конце программы о путешествиях по Испании мы завершаем ее, как это принято, прогнозом погоды: как сообщает наш корреспондент из Сеуты, сегодня над всей Испанией безоблачное небо. Повторяю: над всей Испанией безоблачное небо. И таков же прогноз для Москвы. А теперь для слушателей в древней имперской столице звучит редкий спиричуэл из нашей коллекции избранного: «Туман на родных берегах»…
Ворчаков резко поднялся и только теперь обратил внимание, что все собравшиеся смотрят на него.
Берия выключил радио, и в комнате застыла напряженная, мучительная тишина.
Ворчаков прикрыл глаза и медленно потянул из кармана коробку с папиросами.
Потом передумал.
– Что ж вы, – усмехается, – Лаврентий Павлович, не дали мне послушать эту замечательную композицию?! Я за ней который день гоняюсь, все пытаюсь понять, о чем песня. А она, оказывается, вот о чем…
