– Вот сколько раз можно говорить, – качает наконец головой, – что Берия не палач, не насильник и не педофил. Берия – у-прав-ле-нец! Хороший управленец, смею заметить. Для расстрелов у хорошего управленца всегда найдутся специально обученные люди. А я – не палач и не садист, ты это хотя бы перед смертью запомни…
Ворчаков помассировал внезапно заломившие виски, хмыкнул и, ни от кого не скрываясь, взбодрил себя напоследок кокаином.
Жить ему оставалось минут тридцать-сорок, скоро заговорщикам нужно будет начинать Парад.
На котором Катаева, скорее всего, объявят тяжело и опасно больным.
А всю полноту власти в стране получит не абы кто, а вынужденный вернуться из «добровольного» затворничества герой.
Легенда Гражданской войны, бесстрашный рыцарь Добровольческого движения, человек, раздавивший в России большевистскую гадину, указом от двадцатого декабря одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года генерального штаба генерал-полковник Михаил Гордеевич Дроздовский.
Департаменту информации и пропаганды даже напрягаться не надо.
И момент к тому же – лучше не придумаешь.
Так что – тридцать-сорок минут.
Не больше.
И – все.
Кого тут стесняться-то в таких обстоятельствах?!
Ворчаков неожиданно расхохотался.
– Да, Лаврентий! Ты, возможно, не палач и не садист. Обычный предатель. Сколько, интересно, ты все это разрабатывал? Год?! Два?! Больше?! Все равно: красиво получилось…
– Вы не правы, Никита Владимирович, – «крестьянский сын» Николенька Ларионов покачал изуродованным ожогами лицом. – По крайней мере, перед смертью вы имеете право знать. Лаврентий не предатель. Он узнал о нашем заговоре всего три недели назад. И был поставлен перед фактом, что в случае вашей с Розенбергом победы вы его точно не пощадите. Не скрою, Лаврентий Павлович нам очень помог, когда полностью и искренне перешел на нашу сторону. Но «предательством» я бы это не именовал…
Ворчаков обиделся.
– Знаете, Николенька, всю эту адскую аферу с убийством Туркула, похищением прозаика Катынского и прочей белибердой мог спланировать и осуществить только очень опытный профессионал, обладающий серьезными ресурсами, материальными и информационными. За все это время была допущена только одна ошибка: я, несмотря на непогоду, сумел вернуться в Москву. А писателя отпустили так рано лишь потому, что были уверены: «Муромцы» не сумеют взлететь. Однако ОСНАЗ вы в Одессе блокировали, поздравляю. Но и эту помарку вы сумели повернуть себе на пользу! И вы хотите меня уверить, что Берия тут ни при чем?! Тогда разработчик этой операции – гений! Да я…
Николенька неожиданно непочтительно хмыкнул, перебив его буквально на полуслове, что для простого крестьянского сына, пусть и в офицерском звании, было как-то чересчур.
Огромный пухлый портфель был уже более чем наполовину пуст, а армейские офицеры все продолжали доставать оттуда графики, схемы и диаграммы, развешивая их прямо на стенах кабинета, – не было никакого сомнения, что именно тут развернут главный оперативный штаб заговора, который должен в ближайшие часы охватить буквально всю страну.
А над всей Испанией, как сказали по радио, – безоблачное небо.
Вот счастье-то у людей…
Николенька тем временем откинулся в кресле, кончиками пальцев потер изуродованное лицо.
– Я рад, – вздыхает, – что вы, господин полковник, так высоко оцениваете результаты моего труда. О результатах труда вашего в столь же положительных тонах я, к сожалению, сказать ничего не могу, – кроме того, что господин Катаев окружил себя никчемными выскочками и карьеристами. Что, в общем-то, неудивительно, учитывая его патологическое недоверие к профессионалам. Вся эта «белиберда», как вы изволили выразиться, и планировалась в расчете на то, что вы не сумеете связать очевидные факты и кинетесь искать диверсантов, привлекая и вводя в Москву дополнительные армейские части. Впрочем, если бы у вас было время, из вас вполне мог бы получиться хороший контрразведчик. Но у вас этого времени нет. Да, кстати, позвольте представиться: Макаров Павел Васильевич. Специальный комиссар ВЧК, он же полковник генерального штаба адъютант его превосходительства генерала Май-Маевского, он же штабс-капитан военной контрразведки, специальный агент генерала Маркова, который и завещал меня после смертельного ранения генералу Дроздовскому, которому до сих пор и служу. Меня к моменту перехода под управление Михаила Гордеевича уже мечтали застрелить, кажется, все: и наши, и красные, и даже англичане с самостийниками. А потом в наш штабной вагон удачно попал снаряд, сделав меня уродом и убив несчастного Коленьку Ларионова: он был очень хорошим человеком, этот Коленька, великолепным делопроизводителем, и мне пришлось изрядно попотеть, чтобы освоить его профессиональные навыки… Еще раз – спасибо за высокую оценку. И – честь имею. В смысле, извольте собираться, Никита Владимирович. Нам – пора…
Лаврентий все-таки его проводил.
Они прошли длинным коридором-галереей, свернули налево и через черный ход вышли к основанию древней Сенатской башни, где на небольшом газончике радостно зеленела еще покрытая утренней росой трава и желтели яркие одуванчики.
Газончик выглядел тщательно прибранным, однако Ворчаков, рассмотрев характерные щербины на кирпичах кремлевской стены, понял, что его привели сюда далеко не первого.
На скамеечке неподалеку скучали несколько офицеров-ветеранов в черных дроздовских мундирах. Похоже, из тех, кто воевал в далекую, но все еще не забытую в народе Гражданскую. Расстрельная команда, видимо, не случайно набранная из числа ветеранов, которым мятежный генерал мог безоговорочно доверять.
Никита остановился.
– Что желаете напоследок, Никита Владимирович? – участливо поинтересовался у него бывший секретарь-делопроизводитель, на проверку оказавшийся легендарным разведчиком. – Могу предложить глоток коньяку и папиросу. Или, если хотите, – можете помолиться…
Ворчаков посмотрел на поднимавшееся над зубчатыми кремлевскими стенами солнце и решил, что сегодня будет жара.
– Я пожалуй помолюсь…
Берия деликатно отвернулся.
Макаров кивнул, и Никита, неспешно передвигая ногами, поплелся к стене, где не спеша опустился на колени.
Молиться он, разумеется, не собирался.
Молиться имеет смысл только когда веришь. Без этого молитва – пустое сотрясение воздуха.
Ему просто захотелось напоследок побыть одному и подумать: в том, что никто из присутствующих не станет торопить молящегося перед смертью человека, он не сомневался.
А значит – можно додумать одну интересную мысль.
