– Знаешь, как работает эта штука, Сол?
– Нет.
– Я тоже.
Шон присел за пулеметом, взялся обеими руками за ручки, и его палец автоматически лег на кнопку пуска.
– Wat maker iune daar bo? Skeit, man, skeit![15] – крикнул снизу бур, и Шон закричал в ответ:
– Wag maar’n oomblik-dan skeet ek bedonderd Wite daar![16]
– Кто там? – спросил бур, и Шон опустил ствол пулемета.
Было слишком темно, чтобы использовать прицел, поэтому он просто направил ствол вниз и большими пальцами нажал на гашетку. Его плечи сразу затряслись, как у рабочего с отбойным молотком, грохот выстрелов оглушил его, но он медленным плавным движением вел стволом вдоль вершины складки под собой.
Снизу послышались вопли и протестующие крики, и Шон со свирепой радостью рассмеялся. Обстрел поезда чудесным образом прекратился, буры разбегались, укрываясь от пуль. Большинство, стараясь уйти за пределы досягаемости «максима», побежали по противоположному склону туда, где внизу их ждали лошади, а снизу, от поезда, накатывалась волна английской пехоты – обещанная Ачесоном поддержка.
Лишь небольшая группа решительно настроенных буров поднималась по склону к Шону, стреляя и гневно крича. Прямо под пулеметом оказалось мертвое пространство, и Шон не мог их достать.
– Убирайтесь отсюда! Бегите в стороны! – крикнул Шон Солу и Мбежане, поднимая тяжелый пулемет на камень перед собой, чтобы расширить зону огня. Но от этого движения патронную ленту заклинило, и после первого выстрела пулемет смолк. Шон поднял его над головой, постоял так несколько мгновений и бросил на людей внизу. Двух из них пулемет сбил в траву. Шон схватил со стены камень размером с тыкву и швырнул вслед за пулеметом, потом еще и еще.
Смеясь от возбуждения и страха, Шон бросал вниз камень за камнем, и наступающие не выдержали. Большинство бросилось врассыпную и присоединилось к общему бегству к лошадям.
Только один человек продолжал подъем – рослый мужчина, он двигался молча и быстро. Шон трижды промахнулся по нему, и неожиданно тот оказался рядом, всего в десяти футах. Тут он остановился и поднял ружье. Даже в темноте бур не мог промазать на таком расстоянии, и Шон спрыгнул со стены. Мгновение он летел, потом ударился в грудь буру с такой силой, что у обоих воздух вырвался из легких. Они покатились вниз по склону, пинаясь и хватая друг друга, подскакивая на каменистой почве, пока их падение не задержал куст.
– Конец тебе, проклятый голландец! – выдохнул Шон. Он знал, что у этой схватки может быть только один исход. С абсолютной уверенностью в своих силах он потянулся к горлу противника и с недоверчивым удивлением понял, что его запястья удерживают с такой силой, что они чуть не трещат.
– Kom, ons slaat aan[17].
Рот бюргера был у самого уха Шона, и не узнать этот голос было невозможно.
– Ян Паулюс!
– Шон!
На мгновение Леруа от удивления ослабил хватку, и Шон вырвался.
Только раз в жизни Шону довелось встречать человека, равного ему по силе, и вот они снова столкнулись. Правым кулаком он ударил Яна Паулюса под подбородок, отбросив его голову на свою левую руку, охватившую противника сзади. Этот удар должен был сломать Яну Паулюсу шею. Но вместо этого тот обхватил Шона пониже подмышек и сдавил. Шон почувствовал, как его лицо раздувается и краснеет от прилива крови, рот открылся, язык свесился между зубов.
Не в силах дышать, он продолжал стискивать шею Яна Паулюса, которая постепенно поддавалась – Шон знал, что, если продвинется еще на дюйм, сломает шейные позвонки.
Казалось, земля под ним качается, он понимал, что они движутся, потому что поле зрения перекрывали темные пятна, и это знание придало ему сил.
Все их он вложил в хватку своих рук, сдавивших шею Яна Паулюса. Та подалась. Ян Паулюс издал придушенный крик и на мгновение ослабил давление на грудь Шона.
Еще раз, сказал себе Шон, еще раз. И собрал остатки сил для последнего рывка.
Но он промешкал, и Ян Паулюс под ним пошевелился, отпустив грудь Шона. Потом его колено ударило Шона в поясницу, сильным толчком бросило вперед и перевернуло, так что ему пришлось отпустить шею Яна Паулюса и с помощью рук смягчить падение.
Он ударился спиной о камень, и, словно молния с летнего неба, все его тело прошила боль. Очень близко он смутно слышал крики английских пехотинцев, видел, как Ян Паулюс поднимается по склону, глядя вниз, на приближающиеся штыки, а потом спускается за откос.
Шон с трудом встал и хотел последовать за ним, но помешала боль в спине. Ян Паулюс достиг вершины на десять шагов раньше. Но в это время к нему справа приблизилась еще одна темная фигура, как хороший пес преследует бегущего оленя. Это был Мбежане. Шон увидел, как он поднял длинное стальное копье и нацелился в спину Яну Паулюсу.
– Нет! – закричал Шон. – Нет, Мбежане! Оставь его! Оставь!
Мбежане заколебался, замедлил бег, остановился и оглянулся на Шона. Тот стоял, держась за спину, и дыхание со свистом вырывалось из его горла. Снизу, с противоположного склона, донесся стук копыт одной лошади.
Звуки бегства Яна Паулюса стихли, и к Шону приблизились первые из тех солдат, что наступали от поезда. Шон захромал к ним.
Два дня спустя на поезде с подкреплением они добрались до Йоханнесбурга.
– Вероятно, нам нужно кому-то доложиться, – предположил Сол, когда они втроем остановились на платформе у небольшой груды вещей, спасенных из разбитого вагона.
– Иди докладывай, если хочешь, – ответил Шон. – А я осмотрюсь.
– Но нам негде остановиться, – возразил Сол.
– Держись дядюшки Шона.
Йоханнесбург – злой город, зачатый Золотом с девкой по имени Алчность. Но он весь пропитан весельем, возбуждением и спешкой. Вдали от него ты его ненавидишь, но, вернувшись, мгновенно снова подхватываешь заразу. Как Шон теперь.
Он вывел их с вокзала на Элофф-стрит и улыбнулся, глядя на знакомую улицу.
Народу – тьма. Кареты борются за проезд с конками – трамваями, в которые впряжены лошади. На тротуарах под трехи четырехэтажными зданиями – мундиры всех родов войск и яркие женские платья.
Шон остановился на ступенях вокзала и закурил сигару. Тут звуки уличного движения заглушил жалобный вой гудка на шахте, и к нему сразу же присоединились другие, знаменуя полдень. Шон машинально достал карманные часы, посмотреть, который час, и заметил, что все в толпе проделали то же самое. Он снова улыбнулся.
Йохбург не слишком изменился – те же привычки и те же чувства. Шахтные отвалы выше, чем он помнит, несколько новых зданий.
А на углу Комиссионер-стрит, разукрашенный, как свадебный торт, с железными финтифлюшками и крышей с карнизами, возвышается отель Канди.
С ружьем за одним плечом и мешком за вторым Шон протиснулся сквозь толпу на тротуаре. Сол и Мбежане шли за ним.
Он дошел до отеля и прошел во вращающиеся стеклянные двери.
– Грандиозно.
Сбросив мешок на ковер, Шон осмотрел вестибюль. Хрустальные люстры, бархатные занавеси, огражденные шнурами с серебром, пальмы и бронзовые урны, мраморные столики, мягкие плюшевые кресла.
– Что думаешь, Сол? Опробуем эту ночлежку?
Его голос разнесся по всему вестибюлю, заглушив негромкие вежливые разговоры.
– Не ори, – предостерег Сол.
Генерал в одном из плюшевых кресел выпрямился, повернул голову и посмотрел на них через монокль, а его адъютант наклонился и прошептал:
– Из колоний.
Шон подмигнул ему и прошел к стойке портье.
– Добрый день, сэр.
Портье смерил его ледяным взглядом.
– У вас забронирован номер для начальника моего штаба и для меня.
– На чье имя, сэр?
– Не могу ответить на этот вопрос. Мы здесь инкогнито, – серьезно сказал Шон, и у портье на лице появилось беспомощное выражение. Шон перешел на заговорщицкий шепот: – Вы не заметили человека, который принес сюда бомбу?
– Нет. – Глаза портье чуть сузились. – Нет, сэр. Не заметил.
– Отлично, – с облегчением сказал Шон. – В таком случае мы остановимся в номере Виктории. Прикажите отнести наш багаж.
– Номер Виктории занимает генерал Кейтнесс, сэр.
Портье начинал впадать в отчаяние.
– Что? – взревел Шон. – Да как вы посмели?
– Я не… Мы не…
Портье, заикаясь, попятился от него.
– Вызовите владельца, – приказал Шон.
– Да, сэр.
И портье исчез за дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещен».
– Ты с ума сошел? – Сол ерзал от замешательства. – Этот отель нам не по карману. Пошли отсюда.
Под сосредоточенными взглядами всех гостей в вестибюле он остро чувствовал, какая у них грубая и грязная одежда.
Шон не успел ответить – из двери с надписью «Посторонним вход воспрещен» вышла женщина, очень красивая, но очень сердитая, с глазами, сверкающими не хуже сапфиров у нее на шее.
– Я миссис Раутенбах, хозяйка. Вы хотели меня видеть?
Шон улыбнулся, и ее гнев начал медленно испаряться – она узнавала его в грязной рубашке и без бороды.
